Полюс капитана Скотта - Богдан Сушинский

Однако на сей раз именно Отс своим особым чутьем уловил перемены в погоде, поспешно выбрался из палатки и объявил, что можно готовиться к выступлению.

— Но ведь ветер вроде бы не стихает? — усомнился капитан. — Скорее, наоборот…

— Это последние порывы, — объяснил ротмистр, на четвереньках, по-медвежьи стоя в проходе палатки. — Советую приступить ко второму завтраку, чтобы потом уже идти без привалов.

Вроде бы никто и не поверил ему, но все вдруг ощутили приступ голода и молча принялись кипятить воду, чтобы приготовить себе какао и поесть пеммиканы с сухарями и коровьим маслом.

Увлекшись пиршеством, они не сразу заметили, что прогноз Отса каким-то странным образом осуществился. Обратили на это внимание, лишь когда сам ротмистр выбрался из палатки и архиерейским басом прокричал:

— Солнце! Джентльмены, все — к санкам, я вижу солнце!

Выползая из полузасыпанной снегом палатки, полярные странники разочарованно отыскивали взглядами зависающее под низким серым куполом неба светило — неяркое, источающее ледяной холод и окаймленное каким-то угрожающе багровым серпантином. Никакого ликования этот божий светильник вызвать был не способен, однако полярники радовались ему, как «робинзоны» — показавшемуся вдали случайному паруснику.

Впрочем, радоваться и в самом деле было рановато. Пурга действительно утихла, но, прежде чем тронуться в путь, полярникам пришлось сначала очистить полозья, борта и поклажу саней от снега и наледи, а затем в течение нескольких часов тащиться по плоскогорью, на котором небольшие ледяные поля перемежались с высокими застругами. К тому же под вечер им пришлось подниматься на плато, на склонах которого сани казались совершенно неподъемными, и люди буквально выбивались из сил. То один, то другой из них на этом бесконечном склоне спотыкался и падал, причем все чувствовали, что подниматься становилось все труднее. Вот только капитан Скотт права на привал или хоть какой-то отдых не давал.

— Кстати, сегодня воскресенье, — не выдержал наконец Эванс, — и было бы по-христиански, если бы мы отдохнули и помолились местным ветрам и духам.

— Советую думать только о том, что вскоре мы окажемся в теплых южноафриканских морях, в неприлично уютных каютах, — посоветовал Бауэрс.

— Почаще растирайте лицо, ротмистр, — добавил доктор.

— Иначе не пользоваться вам больше успехом даже у провинциальных новозеландских леди, — решил окончательно развеять его мрачные мысли Эванс. И был неприятно удивлен, услышав неожиданный вердикт врача:

— Вас, унтер-офицер Эванс, это касается еще в большей степени, нежели закаленного африканским солнцем ротмистра британских драгун.

Об этом вердикте Скотт вспомнил два дня спустя, когда, сидя в насквозь промерзшей палатке, полуобмороженными пальцами выводил: «Выступили при небольшом ветре по трудной дороге. Затем ветер усилился, и мы до завтрака прошли 8,7 мили, когда уже разыгралась настоящая метель. Старый след очень выразительный, и мы легко могли придерживаться его; это большая удача.

Днем пришлось распорядиться иначе. Можно было распустить весь парус. Бауэрс вцепился в сани, Эванс и Отс должны были удлинить постромки. Мы пошли очень быстро и оказались бы недалеко от второго склада, если б Уилсон вдруг не заметил, что у Эванса отморожен нос: побелел и затвердел. Решили остановиться на ночь в шесть сорок пять. С большими усилиями поставили палатку, но, хорошо поужинав, теперь чувствуем себя неплохо».

Капитан уже хотел отложить карандаш и поместить дневник в вещмешок, но, немного поколебавшись, решил изложить то, что его в последние два дня серьезно беспокоило.

«Эванс несомненно очень болен. Пальцы у него в волдырях, а нос серьезно поврежден частыми обморожениями. Сам он очень скучает, заботится о себе, а это плохой признак. Уилсон, Бауэрс и я здоровы и бодры, насколько это возможно в нынешних условиях. У Отса очень мерзнут ноги. Так или иначе я буду очень рад, когда сойдем с вершины. Мы всего лишь в тринадцати милях от склада и должны завтра же туда дойти. Погода вроде бы проясняется. Пошли нам, Господь, хоть немного заметный след до склада, который называется „Триградусным“, а там уже не так страшно…»

Скотт несколько раз порывался продолжить эту запись, но так и не смог собраться ни с силами, ни с мыслями. Онемевшие от мороза пальцы попросту отказывались слушаться его и угрожающе деревенели, а мозг спасительно отключался, предаваясь упоительной дреме, в состоянии которой капитан только и мог восстанавливать свои силы и спасать свою психику.

Но в тот момент, когда капитану показалось, что он уже окончательно уснул, сквозь эту дрему к нему явственно пробился журавлиный клич. Он был настолько громким и выразительным, что, встрепенувшись, Роберт отбросил дневник, буквально вырвался из спального мешка, словно из трясины, и метнулся к выходу.

Ночь, как всегда, оказалась понятием условным, при полярном дне восход и заход солнца исчислялся какими-то минутами низинного поднебесного стояния. Тем не менее Скотт вдруг со всей мыслимой выразительностью увидел привычный, «земной» закат солнца и большой птичий клин вдали; и услышал, как откуда-то из предзакатной багровости доносится крик журавлиной стаи, возникавший вслед за призывным, душераздирающим кличем вожака.

Все это представлялось настолько реалистичным, что прежде чем осознать, что он оказался во власти галлюцинаций, Роберт интуитивно подался вслед за стаей, словно пытался догнать ее и присоединиться, догнать и…

— Капитан, сэр! — вдруг остановил его решительный голос Отса, в баритонной хрипоте которого мгновенно растворились и крик вожака, и видение клина.

— Но там… — пробормотал он, как бы оправдываясь.

— …Но и там тоже ничего нет, капитан, — бесцеремонно возвращал его к реальной действительности драгунский ротмистр. — Ничего, кроме сотен миль хорошо известного вам «ледового безумия».

Только теперь Скотт окончательно прозрел и обратил внимание, что давно пересек старый санный след экспедиции и почти на два десятка шагов углубился в промежуток между высокими обледеневшими застругами. Осмотревшись, Роберт осенил себя крестом спасения, к которому, как всякий моряк-фаталист, прибегал крайне редко, и подумал, как было бы хорошо, если бы Лоуренс не остановил его. Впрочем, тут же прикрикнул на себя: «Опомнись! „Уйти“ сейчас — все равно, что броситься к спасательной шлюпке, не позаботившись о спасении команды!»

— Вы правы, Отс, — покаянно покачал он головой, вновь поражаясь точности определения, которое еще в самом начале этой полярной одиссеи дал Антарктиде командир «Терра Новы» лейтенант Эдвард Эванс. — Вы, как всегда, правы: ничего, кроме «ледового безумия».