Ричард Длинные Руки — властелин трех замков - Гай Орловский

— Мы делаем то, что нам говорят. Когда очнется… и если скажет, чтобы мы вас догнали и порубили, мы это сделаем.

Я кивнул:

— Хорошо. А пока забирайте. Все же посоветуйте в следующий раз не искушать судьбу… в моем облагороженном облике. Я только с утра бываю такой добрейший, когда птички поют и рак на горе…

Быстро позавтракав остатками зайца — птиц тоже пожарили и съели, сейчас уже неважно, какой они породы, — повскакивали на коней, ни один за это время не захромал, только у Ревеля сбил копыто, пришлось пересесть на заводную, остальные же шли за нами весело, радуясь не слишком обременительным седельным мешкам.

Земля время от времени начинала бугриться пологими холмами, словно из глубин поднимались огромные пузыри, а когда громоздились друг на друга, получались горы, но такие же пологие, густо заросшие лесами до самых вершин.

Очень редко горы выглядели как горы, пусть и старые, вот сейчас гора, мимо которой едем, в былые времена, чувствуется, была одним монолитом, чем и гордилась, нынче же время и дожди исхлестали до трещин, мол, капля в самом деле любой камень точит. В эти щели вцепились корнями кривые, ужасно жилистые деревья, и корни у них тоже жилистые, толстые, похожие на удавов, заползающие в любую щель, не то разрушающие камни, не то скрепляющие всю эту массу глыб в единое целое, подобие рыцарского замка одинокого и очень гордого барона.

Налетел ветер, деревца тут же пригнулись, спрятались за камнями, привычные бояться и ветра, и снега, и зноя, и друг друга, хотя одно другое постоянно теснит, выталкивает, сбрасывает слабейшее с этой каменной горы вниз, в выжженное дно бездны, куда вот уже не одну тысячу лет отпускает в дивный полет семена с хитрыми хвостиками для долгого полета.

Места здесь крайне дикие, словно пробираемся по глухой сибирской тайге, где не ступала нога человека: дремучий лес, валежины, гниющие пни, нелепые среди леса громадные округлые камни, словно бы миллионы лет из угловатых глыб обтачиваемые морскими волнами до формы бильярдных шаров, но теперь покрытые толстым слоем зеленого мха… И дико и странно, как громкий крик в церкви, выглядели ярко сверкающие проплешины на таких шарах, где или птица сорвала когтями клок мха, или упавшее дерево оголило блестящую лысину камня.

— Да что же он за адиёт? — спросил я, не выдержав. — Сам прет в такие места — не жалко дурака! Но он ведь и женщину с собой тащит!

— Куда иголка, — сказал Ревель лицемерно и почему-то посмотрел на Альдера, — туда и нитка.

Альдер вспыхнул, сказал сердито:

— У леди Женевьевы нет выбора!

— Она могла бы теперь улизнуть и от Грубера, — предположил Ревель.

Клотар фыркнул над нелепым предложением, а я подумал, что какой-то смысл в этом есть, если красотка помешана именно на несокрушимости Грубера-героя, а сейчас, когда он постоянно удирает, как побитый пес, она может потихоньку и разочаровываться. А известно, что, когда женщина разочаровывается, она опускает тебя с высот намного ниже того места, где ты в реале.

Я, взяв на себя заботу о снабжении отряда свежим мясом, время от времени вытаскивал лук, если замечал стадо оленей или диких свиней, а моя команда, обнаглев, начала подсказывать, что вот того не стоит, да и этого не нужно, а лучше во-о-о-он того дальнего, молодой и жирный…

Кто бы спорил, но не я, сам избалован покупками в «Стокманне», там всегда свежайшее и нежнейшее мясо, так что вскоре у седла Альдера, Ревеля, а потом и Клотара уже появились подстреленные зайцы, молодые олени и сочные гуси. Когда сделали остановку в полдень, чтобы дать отдохнуть коням и перекусить самим, я сказал, чтобы разожгли костер и начали свежевать дичь, а я пока взгляну, что лежит впереди, больно лес какой-то странный, лучше бы его обойти…

Псу заданий давать не нужно, сразу же с готовностью пошел впереди Зайчика, но когда натыкался на мой строгий взгляд, виновато вилял хвостом и мчался рядом со стременем. Деревья высокие, стройные, тянущиеся к небу изо всех сил, потому ветки собраны на верхушках, странно оранжевые, пурпурные, багровые, желтые, все цвета золотой осени, хотя окрестные леса покрыты зеленью, как пруды ряской. И вот там среди ярко-красных вершинок проглянул остроконечный шпиль древнего здания, который показался очень знакомым.

Бездумно я пустил Зайчика в ту сторону, в этом лесу все деревья смотрят в небо, как сосны, под ногами ровная земля, похожа на утоптанную, ни травы, ни кустов, а вдали каменные стены. Конь бодро шел к строению, мне показалось, что если бы сейчас нас попытались сбить с пути, он все равно бы пришел к тому месту, которое зафиксировал в своем лошажьем мозгу как цель.

Удивительно знакомо, потому что это костел, обыкновенный костел, только почему-то среди дремучего леса, где нет и следов жилья, а лес тянется… далековато. Костел же такой, что ему бы стоять в центре большого города. Понятно, разрушен и заброшен, трава проросла между каменными плитами, стены оплетает плющ, вгоняя в щели цепкие усики и расшатывая камни. Вход зияет точно таким же черным провалом, как храм давно позабытого бога. Или неведомых богов, если то не музей, конечно. Под ногами на каменных плитах ржавые пятна, видно, некогда ворота истлели и рухнули, а железные засовы на этих камнях непотревожено превратились в ржавчину, которую развеял ветер и смыли дожди.

Уже и не понять теперь, был ли он прекрасен, как подсознательно хочется, ведь красота и безобразие одинаково исчезают под морщинами старости: красота деформируется, а безобразие прячется. Я попытался представить, сколько же потребовалось времени, чтобы вот так — даже металл в едва заметное ржавое пятно, но с математикой у меня всегда проблемы, оставил коня и пешком вошел вовнутрь. Странное ощущение безбожника, когда вот так входишь в святая святых для многих человеков и не можешь понять, в чем же дело, чего они тут расшибают лбы, как им не стыдно выпрашивать у Бога милости, как будто тому больше делать нечего, как чиновнику распределять льготы… И в то же время непривычное ощущение святости, величия, ведь они же верили, а вера, даже глупая, может двигать горами. Как раз дураку, как мне кажется, проще двигать горами, чем умному, тот пуп надорвет, но не сдвинет даже щепку.

Ноги несли меня к аналою. Непонятное чувство зародилось в груди и крепло, незнакомое и щемящее, что-то вроде, как сказал величайший из поэтов: как будто к старой-старой бабушке я приехал в гости в Киев…

Тревога тукнула в груди, я насторожился раньше, чем понял, что здесь не так. Взгляд упал на распятие, где изображен, по-моему глубокому убеждению, человек, проявивший самую-самую великую, просто величайшую гордыню на земле, а это, кстати, первый смертный грех. С моей точки зрения, попытка искупить своей жизнью грехи всего человечества — такое сверхсамомнение, такая гордыня, что просто даже не знаю… это вне любого понимания, тем более — осуждения. Наверное, остается только принять.