Канцлер (Гардемарины, вперед - 3) - Нина Соротокина

Никита пододвинул свечу, открыл первое письмо. Написано убористым, красивым ровным почерком. Неужели? Сколько лет прошло, а он отлично помнит, как писала она букву "f" и очень характерное "d". Второе письмо, очевидно, ответ, было написано по-русски: "Ваше высочество! Извините великодушно нескладность сего излияния, писано в великом тороплении перед битвою..."

Никита поднял глаза на притихшую Верочку. Видно, что-то страшное увидела она в этих глазах, потому что затараторила почти не таясь, в полный голос. Так кричат от ужаса.

- Только я ничего не видела и не слышала. Так и знайте! Будете на меня ссылаться, я ото всего отопрусь!

- Тише...

- ... от всего, - испуганным шепотом повторила Верочка и всхлипнула. - Мое имя вообще не упоминайте, пожалуйста. А платье это лиловое она мне еще раньше подарила.

- Конечно, платье останется у вас. А письма я заберу.

- Еще бы! Страсти какие!

Приехав домой, Никита закрылся в библиотеке и принялся за изучение писем. Как они попали к Мелитрисе? И какую роль играют в этом запутанном деле? Час спустя он мог ответить на второй из этих вопросов,

Первое письмо было писано великой княгиней Екатериной Алексеевной: вежливое, но уверенное, если не сказать - категоричное, все, что она хотела сказать, она сказала без всяких иносказаний и шифра. С точки зрения нынешнего правления письмо могло называться только одним словом- измена. Второе письмо было ответом, мол, все понял, сделаю, как велено. Судя по осенним событиям, это письмо было от фельдмаршала Апраксина.

Теперь стало совершенно ясным, что Бернарди искал в вещах Мелитрисы. Конечно, эти письма. Искал и не нашел...

Но он-то хорош! Идиот! Опекун... Да ему нельзя доверить в опеку мышь под полом, корову на лугу! Бедная, перепуганная девочка... Если искали эти письма, то почему не нашли? - пробежала кромкой сознания мысль, но он тут же прогнал ее. Сейчас он не хотел размышлять, выдвигать предположения и сочинять гипотезы. Сейчас он хотел угрызаться совестью, сыпать соль на раны, и ругать себя площадными словами. Она ведь все ему написала. Она ждала его приезда, чтобы все рассказать, посоветоваться.

Да пропади она пропадом - Академия со всеми ее художествами! Когда Господь хочет наказать, он отнимает разум. Бернарди не мог похитить Мелитрису, потому что сам арестован. Арестован по делу Бестужева... и великая княгиня в их клане или в кружке... не знаю, как сказать, но это неважно, она с ними. Она написала это письмо Апраксину и не получила ответа. Кому позарез нужны эти письма? Неужели она опять встала на его пути, чтобы нести беду, всегда беду... И если не ему самому, то самому близкому человеку... бедная девочка!

Пастырь духовный - протоиерей Дубянский

Сразу же после поездки в русскую комедию Екатерина опять спряталась в своих комнатах, благо начался пост. Великая княгиня не упускала случая показать всем приверженность греческой вере, надо было говеть. Рядом остались только самые верные люди. Душой этого домашнего кружка была попрежнему камер-юнгфера Владиславова.

Вечером в среду малый двор, как называла близких ей женщин Екатерина, собрался на постную трапезу. Анна Фросс на этом сборище выглядела встревоженной. Эту умную и милую головку томили предчувствия. Прошли те времена, когда она пугливо писала записочки на память, а потом теряла их всюду. Теперь она все держала в голове и играла роль барометра при малом дворе. По каким-то ей одной видимым признакам она угадывала грядущие неприятности. И все понимали, что это не пустые догадки и не знания добытые обманным путем, а именно подсказанное внутренним чувством.

- Быть беде, поверьте...

- Какая ж беда? - взволновалась Владиславова. - Али с ее высочеством?

- Беда не с ее высочеством. Но ее высочеству будет все равно неприятно... очень!

Ночь прошла как обычно, а утром в апартаментах великой княгини появился Шувалов и за какой-то мелкой надобностью позвал Владиславову. Почему-то сей вызов очень взволновал Екатерину. Она просто извела Анну вопросами: когда же, наконец, вернется ее камер-юнгфера?

Перед обедом явился Шувалов - серьезный, даже торжественный, стылый. Екатерина отослала Анну, но та из-за ширмы могла слышать весь разговор.

- Я уполномочен заявить, что Их Императорское Величество нашли нужным удалить от вас Владиславову Прасковью Никитишну... - он выдержал паузу, как женщину вздорную и сеющую раздор между вами и великим князем.

Екатерина обмерла, но вида не показала, только голову вскинула независимо.

- Вы отлично знаете, что Владиславова не вздорная и никакие раздоры она не сеет, просто она предана мне. Государыне вольно забирать у меня и назначать ко мне кого угодно, но мне тяжело... - она почувствовала вдруг, как заломило глаза, и поняла, что вот-вот расплачется, - мне тяжело, что все близкие мне люди становятся жертвами немилости Ее Императорского Величества, - нет, плакать она не будет, слишком много чести!

- Я полагаю, ваше высочество, что меньше всего Их Императорское Величество, помня об их высочестве... (о, этот косолапый придворный слог!)

Увязая в словах и отчаянно дергая щекой, Александр Иванович пытался объяснить, что превыше всего на свете дело, а не личные симпатии и антипатии.

- Я знаю, вы собираетесь допрашивать мою юнг-феру, но поверьте, Владиславова не пригодна к тому, чтобы давать разъяснения в чем бы там ни было. Уверяю вас, ни она, ни кто-либо другой во дворце не пользуются полным моим доверием.

"А может, лучше расплакаться? - подумала Екатерина. - Пусть видит, в каком я горе, и донесет об этом императрице". Слезы потекли из глаз Екатерины рекой.

- Для того чтобы во дворце было меньше несчастных, а именно таковыми становятся люди, приближенные ко мне, - продолжала великая княгиня, - я заклинаю отослать меня к маменьке, - мысль эта, пришедшая впервые при написании письма императрице, казалась сейчас спасительным канатом, за который Екатерина цепко схватилась, чтоб выйти на торную дорогу.

Великая княгиня была очень трогательна и искренна в своем горе. Сурового мужа пятидесяти лет трудно разжалобить, но Александр Иванович почувствовал, как у него защекотало в носу.

- Заклинаю, ваше высочество, успокойтесь. Я донесу до их величества ваши слова...

Екатерина рыдала. Словом, разговор был трудный. Когда Шувалов выходил в прихожую, его нагнала Анна Фросс, услужливо распахнула перед ним дверь.

- Ее правда будут допрашивать? - спросила Анна шепотом.

"Как девчонка власть взяла!" - подумал Шувалов, любуясь прелестной формы ручкой с ямочкой на локотке. Как он раньше не видел эту ямочку?

- Не будут... выдумки все. Зайди вечером, знаешь куда...

Анна потупилась, поправила локон над ухом. Вопрос ее был задан неспроста, она уже знала, что бедную женщину не просто отлучили от Екатерины, но отправили в крепость. Главную роль в этой акции сыграла вовсе не государыня, а она, Анна Фросс. Владиславова плохо себя вела: подсматривала за девушкой, задавала нескромные вопросы, мол, правда ль, что ты, душа моя, из Цербста, аль придумала? А тебе какое дело, хрычовка любопытная? Но это ладно, это пусть. Владиславова мешала Анне уже потому, что была первой при Екатерине, а честолюбивая девица хотела занять ее место. Как можно догадаться, Шувалов только подогревал желание прелестницы. Встречи Александра Ивановича и Анны, деловые и личные, хотя по сути дела они мало чем отличались, давно уже происходили не у Мюллера, а здесь, во дворце, в левом крыле в маленькой комнатенке, вернее выгородке под, лестницей. В комнатенке без окон было только самое необходимое: обширная кровать, столик с вином и сладостями, рукомой в углу. В комнату вело две двери, и обычно Александр Иванович, имея вид самый отвлеченный, входил туда со стороны сада, Анна проходила через весь дворец., также через кухни и буфетные. Встречи в комнатенке под лестницей были редки, у Шувалова хватало ума не рисковать понапрасну.

Анна явилась перед ужином и, ни слова не говоря, принялась раздеваться. Александр Иванович не задавал вопросов, зная, что со временем она сама все расскажет. С любовью на этот раз управились быстро. С одной стороны - устал маленько, а с другой - жена ждет, ворчать будет.

- Ну? - он погладил Анну по плечу.

- В гневе они, - с готовностью приступила та к рассказу. - Как ты, мой свет, ушел, - она поцеловала большую, крепкую руку Шувалова, - их высочество заметались по комнате, потом позвали всех: если, говорят, ко мне на место Владиславовой приставят какую-нибудь дуэнью, то пусть она приготовится к дурному обращению с моей стороны... а может, даже к побоям! - она положила в рот засахаренный миндаль. - У ее высочества есть недостатки, но чтобы драться? Да они пальцем никого никогда не тронули. И знаешь, мой свет, она все прибавляла: "пусть знают все!" Словно уверены они были, что кто-то из нас тут же побежит докладывать императрице.

- Можно и мне доложить... Что она еще говорила?