Канцлер (Гардемарины, вперед - 3) - Нина Соротокина

Александр Иванович тихо вышел. Перо легко бежало по бумаге. Руку Екатерины вело само провидение. Она писала по-русски. В первых строках она поблагодарила Елизавету за милости и благодеяния, "коими осыпана была подательница сего с самого первого дня прибытия в Россию". Далее Екатерина писала, что, судя по всему, она не оправдала возложенное на нее доверие, и посему жизнь ее ужасна. Она вынуждена претерпевать ненависть великого князя и немилость государыни, а посему просит отослать ее к родным в Германию тем способом, который найдут подходящим. "Живя с ними в одном доме, я не вижу детей моих, - писала Екатерина, - поэтому становится безразличным, быть ли с ними в одном месте или во многих верстах от них. Но я знаю, что Ваше Величество в щедрости и милости своей окружат их заботами, во много раз превышающими те, которые мои слабые способности позволили бы оказывать моим детям".

"Колода старая, ты у меня разжалобишься", - подумала Екатерина, меняя перо.

Далее она написала, что остаток дней проведет в уповании на милостивую заботу о них (детях) государыни, молясь Богу за их высочество Петра Федоровича и за всех, кто сделал ей добро и зло. "Здоровье мое доведено таким горем до такого состояния, что я должна спасти хотя бы свою жизнь. А для этого припадаю к ногам Вашим - позвольте мне уехать на воды!" И опять слова восторга и благодарности. Словно в слоенном пироге: крем, тесто, крем, так и в этом письме зашифрованный упрек чередовался с воплем счастья, потом опять обида, опять восторг.

Екатерина поставила точку в тот миг, когда в комнате появился Шувалов, словно в замочную скважину подсматривал.

- Кареты поданы, ваше высочество! - тон был примирительный, вежливый, при желании в нем можно было уловить нотки раскаяния.

Помаргивая глазом, он принял письмо к Елизавете.

- Напоминаю, мои дамы и кавалеры вольны сами решать - едут они со мной в театр или нет.

Направившись к двери, Екатерина, словно нечаянно, толкнула Шувалова в бок фижмами китового уса и проследовала в переднюю. Великий князь и юная Воронцова по-прежнему сидели за круглым одноногим столом с картами Екатерина шла к противоположной двери не напрямую, а по дуге. Ей очень хотелось пройти с независимым видом мимо мужа. Великий князь угадал ее маневр и вдруг встал, за ним поднялась его фаворитка. В ответ на этот церемонный жест Екатерина сделала глубокий реверанс и проследовала к двери. Каждая клеточка ее организма смеялась.

Она опоздала в комедию. Первое, что увидела Екатерина, усаживаясь в кресло в своей ложе, был русый, тщательно причесанный затылок Понятовского. Он сидел в партере, в пяти шагах от нее. Предчувствуя ее появление, он повернул голову. Флюиды, как считали в XVIII веке (а раз считали, так и было), не только жидкость, объясняющая явления магнетизма и электричества, это еще токи, излучаемые людьми. Теплые лучи, идущие из серых глаз еговозлюбленного, прошли насквозь через сердце, и грудь заныла томлением, по спине пробежали мурашки, и дыхание перехватило. Государыни в театре не было. Но Екатерина забыла и думать об этом.

Поборник справедливости

В кабинет Бестужева бочком вошел небольшого роста человек в форме гвардейского сержанта, лицо его имело совершенно неслужебное выражение благодушия, он словно ждал, сейчас подследственный задаст ему какой-нибудь вопрос, и он с удовольствием ответит. Так и случилось.

- Ты что, голубчик, мой новый караульный?

- Так точно, ваша светлость. Переведен к вам с отрядом. Колышкин Mиколай Иванович.

- Сейчас я не светлость. Сейчас я арестант, - усмехнулся Бестужев.

- Никак нет, для меня вы светлость, поскольку пострадали безвинно.

Бестужев с удивлением посмотрел на сержанта. Что это он разоткровенничался? На шпиона, которого Шувалов задумал втереть в доверие, явно не похож. Бестужев плохо представлял, как должен выглядеть человек, которого позднее стали называть подсадным, но чувствовал - как-то не так, во всяком случае без этой голубоглазой улыбки.

- Я переведен сюда сегодня утром и буду у вас с моим отрядом неделю, - продолжал Колышкин, вдруг переходя на свойский шепот, хотя таиться ему было совершенно не от кого.

- Почему именно неделю?

- Потому что нас больше чем на неделю не определяют. Начальство боится сговора в интересах подследственного. Когда человека долго охраняешь, то привыкаешь к нему, - добавил он доверительно и спросил: - Дозвольте сесть?

Смотрящий поверх очков Бестужев величественно кивнул.

- Это про какой же ты сговор говоришь? Про подкуп, что ли?

- Именно, ваша светлость.

- А ты, значит, неподкупный, - скривил губы Алексей Петрович.

- Как же меня можно подкупить, если я и так за справедливость? Правда, подарки дают. Я не отказываюсь. Так на так получается. Я когда Бернардиювелирщика охранял на прошлой неделе...

- Как, он тоже арестован? - воскликнул Бестужев.

- Так точно, ваша светлость. Пребывает в крепости невдалеке от Тайной канцелярии. На допросах еще не был. Поскольку я за справедливость, то две записки ему уже отнес и ответ передал на словах.

Алексей Петрович вдруг страшно разнервничался, вскочил с места, пробежал вдоль библиотеки, на ходу машинально закрывая книжные шкафы.

- И чего же Бернарди передал на словах?

- "Одно слово: "понял" в обоих случаях. Сколько же у вас книг, ваше сиятельство! Я ведь тоже читать обожал, но сейчас недосуг. - Он взял книгу, раскрыл ее наугад и прочел с выражением: - "Если же под именем судьбы такое понимаем сопряжение обстоятельств, которые хотя необходимо случаются, однако по действию причин некоторые же оных часть управляются благоразумием людей, и все вообще зависит от верховной благоустрояющей причины..."

- Да будет вам, - перебил его Бестужев, пытаясь забрать книгу. - Кто тебе записки передавал?

Колышкин, заложив страницу пальцем, цепко держал книгу. Ответил он, однако, с удовольствием и полной искренностью.

- Некто Шкурин. По должности - камердинер.

А пишущий сии записки есть величина, чьим камердинером Шкурил является.

Несмотря на замысловатый язык, Бестужев понял, о ком шла речь, и сердце у него забилось. Но называть вслух великую княгиню он не хотел.

- А знает ли шкуринский господин, что ты в мой дом в караул вступил? - спросил он нетерпеливо.

- Осмелюсь присовокупить- госпожа... а не господин, - деликатно напомнил Колышкин. - Пока не знают, но, думаю, сегодня им все будет известно, поскольку есть один трактир, где я с этим камердинером встречу буду иметь.

- Подарки тебе сейчас дарить или опосля? - скривился Алексей Петрович, хотя и старался придать лицу ласковое выражение.

- Уже подарено все. Шкуринская госпожа весьма щедры. Они тоже за справедливость, - Колышкин ласково улыбнулся, потом жестом фокусника открыл книгу на недочитанной странице и продолжил чтение: - "... верховной благоустрояющей причины, то сие понятие с истиною согласно и обыкновенно называется разумною или философскою судьбою". - Он поднял на Бестужева потрясенный взгляд.

- И я тоже могу послать записку шкуринской госпоже?

- А как же, ваше сиятельство! - Колышкин неожиданно подмигнул Алексею Петровичу и опять нырнул в книгу: - "Виды таковой судьбы суть следующие:

раз, судьба слепая есть противоборное истине мнение, которое утверждает, что сей мир произошел из необходимости, без предшествующей или управляющей разумной причины. Второе, - он перевел дух, - судьба астрологическая, которая внешняя причина жизни, счастия и нравов человеческих поставляется в небесных светилах, и третья, - он выразительно поднял палец, - судьба магометанская..." *

* Брянцев А. М. "Слово о связи вещей во Вселенной".

_______________

Определение третьего вида судьбы Бестужев уже не слышал, он сочинял записку Екатерине. В первом варианте письмо выглядело так: "Послание мое к вам в тайнохранилище схвачено, что зело некстати. Теперь известные лица, кого именовать не хочу, требуют очищения совести и долга. Разговор идет касаемый манифеста и переписки с Цезарем поверженным".

Алексей Петрович поставил точку и представил тучного испуганного Апраксина в парике барашком, с лежащим на коленях пузом. Он зачеркнул Цезаря, заменив его Квинтом Серторием. Последний был тоже достойным полководцем, но рядом с Гаем Юлием у него была труба пониже и дым пожиже. В третьем прочтении ему не понравилось слово "манифест". Не приведи Господь, и эта записка попадет в руки прокуроров, тогда не отвертишься, под розыск подведут. Пытки Алексей Петрович боялся. И не столько страшила его боль, сколько непредсказуемость собственного поведения. Чтобы он, старый человек, потерял себя и стал бы умолять о чем-то палачей! Сама мысль об этом была непереносимой. Слово "манифест" он заменил "мыслями о престолонаследии", переписал записку набело.

Колышкин, видя старания Алексея Петровича, заметил как бы между прочим:

- Писать следует убористо и на малом листе, поскольку эпистолу вашу я спрячу под пуговицы, - он показал на манжет.