Моя жизнь - Айседора Дункан

Крэг пребывал в приподнятом настроении, находясь в разгаре создания «Гамлета» для Художественного театра Станиславского. Все актрисы труппы Станиславского были влюблены в него. Актеры восхищались его красотой, общительностью и чрезвычайной жизненной силой. Он мог часами говорить с ними об искусстве театра, а они изо всех сил старались выполнить все его замыслы и фантазии.

Увидев его, я снова испытала на себе его прежние чары и все былое обаяние, и все могло бы кончиться иначе, не будь со мной очень хорошенькой секретарши. В последний вечер перед нашим отъездом в Киев я устроила небольшой обед для Станиславского, Крэга и секретарши. Во время обеда Крэг спросил, намерена ли я остаться с ним или нет. Поскольку я не смогла ему ответить, он, впав в один из припадков своего прежнего бешенства, поднял секретаршу со стула, унес ее в другую комнату и запер дверь. Станиславский был ужасно возмущен и сделал все, что было в его силах, чтобы убедить Крэга открыть дверь; когда мы поняли, что убеждения не возымели никакого действия, нам ничего не оставалось, как поехать на станцию, где обнаружили, что поезд ушел десять минут назад.

Я вернулась со Станиславским в его квартиру, и мы печально попытались беседовать о современном искусстве, избегая упоминания о Крэге, но я видела, что Станиславский огорчен и шокирован поведением Крэга.

На следующий день я села в поезд на Киев. Несколько дней спустя там ко мне присоединилась бледная и потрясенная секретарша. Когда я спросила ее, не хочет ли она остаться в России с Крэгом, она выразительно заявила, что не хочет, и мы вернулись в Париж, где нас встретил Лоэнгрин.

У него была странная мрачная квартира на плас де Вогез. Он отвез меня туда, в постель времен Людовика XIV, где чуть не задушил своими ласками. Там я впервые открыла для себя, что нервы и чувства тоже можно преобразовывать. Мне казалось, что я вернулась к жизни в новой, более жизнерадостной манере, которой я никогда не знала прежде.

Он преображался, словно Зевс, принимая различные образы и формы. Я знала его то как Быка, то как Лебедя, то как Золотой дождь, и эта любовь уносила меня на волнах, нежно лаская белыми крыльями и странно соблазняя и почитая в Золотом облаке.

К тому же я узнала все хорошие рестораны Парижа, где Лоэнгрина принимали почтительно, словно короля. Все метрдотели и повара соперничали друг с другом, чтобы угодить ему, и неудивительно, ибо он раздавал деньги действительно по-королевски. Также впервые я узнала разницу между poulet cocotte[113] и poulet simple[114], различную ценность садовой овсянки, трюфелей и грибов. Нервные окончания, дремавшие в моем языке, и вкусовые ощущения пробудились, и я узнала, что представляет собой вино из сбора определенного года, и какой год и cru[115] придают наиболее изысканные ощущения запаху и вкусу, и, кроме того, много прочих вещей, которые я до этих пор игнорировала.

Я впервые посетила модного портного и впала в гибельный соблазн различных материй, цветов и фасонов, меня привлекли даже шляпки. Я, всегда носившая короткую белую тунику, шерстяную зимой, льняную летом, поддалась искушению заказать красивые платья и стала носить их. У меня только одно оправдание – портной был не обычный, а гениальный мастер своего дела. Поль Пуаре, одевая женщину, создавал своего рода произведение искусства. И все же для меня это был переход от священного к светскому искусству.

Все эти удовольствия имели обратное действие, и бывали дни, когда мы заговаривали об этой странной болезни, неврастении.

Помню, как во время приятной утренней прогулки по Булонскому лесу с Лоэнгрином, увидев отрешенное, трагическое выражение (которого я со временем стала бояться), я спросила о причине, и он ответил:

– Всегда лицо моей матери в гробу; я постоянно вижу ее мертвое лицо. Какой смысл жить, если все закончится смертью?

И я тогда поняла, что богатство и роскошь не всегда дают удовлетворение! Богатым людям, безусловно, намного труднее совершить что-нибудь серьезное в жизни. У них всегда наготове яхта в гавани, приглашающая пуститься в плавание в лазурные моря.

Глава 23

То лето мы провели у берегов Бретани. Море часто так бушевало, что мне приходилось сходить на берег и следовать за яхтой на автомобиле. Лоэнгрин оставался на судне, но он был не слишком хорошим моряком, и часто лицо его приобретало темно-зеленый оттенок. Таковы удовольствия богачей!

В сентябре я поехала в Венецию с няней и ребенком и несколько недель провела с ними наедине. Однажды я отправилась в собор Святого Марка, и, пока сидела там в одиночестве, глядя на сине-золотой купол, мне вдруг показалось, будто я вижу лицо маленького мальчика или ангела с большими голубыми глазами и ореолом золотистых волос.

Я отправилась в Лидо и, сидя там рядом с маленькой Дейрдре, игравшей в песок, проводила целые дни в размышлениях. Видение, пригрезившееся мне в соборе Святого Марка, наполнило меня одновременно радостью и тревогой. Я любила, но теперь кое-что знала о непостоянстве и эгоистической изменчивости того чувства, которое мужчины называют любовью, знала и о том, что мне придется принести в жертву искусство, и это жертвоприношение, возможно, станет фатальным для моего искусства, для моей работы. И я вдруг почувствовала острую тоску по своему искусству, по работе, по своей школе. Человеческая жизнь казалась такой тяжелой по сравнению с моими мечтами об искусстве.

Я верю, что в жизни каждого существует духовная линия, некая устремленная ввысь кривая, и то, что придерживается этой линии и ее укрепляет, и есть наша реальная жизнь – все остальное всего лишь шелуха, спадающая с нас, по мере того как душа развивается. Такой духовной линией для меня стало мое искусство. В моей жизни существовало только две движущих силы: Любовь и Искусство, и часто Любовь уничтожала Искусство, а порой властный призыв Искусства