Избранное - Луи Арагон

— Ах вот как! — заорал Удето. — Сейчас увидите!

Повернувшись в седле, он обвел глазами своих подчиненных.

И тут вдруг заметил Жерико:

— Слушайте, мушкетер! Покажите-ка этому барышнику, ходит вороной под верхом или нет.

И указал пальцем на коня. Теодор соскочил с Трика и подошел к вороному. Тот заржал и поднялся на дыбы. Барышник захихикал, похлопал хлыстом по своим сапожищам.

— Подожди малость!

Два его табунщика с трудом взнуздали коня.

Но Жерико, сбросив наземь свой плащ, уже схватился за гриву жеребца и вскочил ему на спину. Махнул рукой табунщикам — отпускайте, мол. Жеребец рванулся, сделал скачок, понесся галопом. Незаметным движением туловища всадник удержался на коне. Он схватил поводья и, высоко подняв кисти рук, пытался перевести лошадь на шаг. Табун расступился перед ними, вороной старался стряхнуть с себя всадника, но тот вдруг прилег к его холке, до боли сжав бока своими крепкими ногами. Конь круто повернулся, снова встал на дыбы, опустился на все четыре ноги. И вдруг понесся точно стрела: видно было, как далеко, на том конце залитого дождевой водой луга, он кружит на месте, пытаясь скинуть седока. Потом так же вдруг повернул обратно. Теодор ехал теперь, слегка откинув корпус назад, широко улыбаясь. Он управлял вороным только с помощью шенкелей, молодецки кинув на шею коня поводья, опустив руки. Конь шагал, низко нагнув голову, и на лбу его ясно виднелась белая звездочка. А на повороте все заметили, что, кроме белой звездочки, у коня еще и белый чулок на правой задней ноге. Таких лошадей в Испании зовут «белоножками», и один из мушкетеров, побывавший в сражениях на Пиренейском полуострове, заявил во всеуслышание, что с «белоножками» надо держать ухо востро. Удето не сумел скрыть своего недовольства. Он крикнул Теодору:

— Взять поводья, черт вас подери! Что это еще за цирк? Мы не у Франкони! — Потом обернулся к барышнику: — Ну-с, убедились?

— Ладно, — сдался тот, — у него-то хорошо получилось! Но только я вас предупреждаю: сивка с норовом, вы еще с нею наплачетесь!

В конце концов удалось выторговать шестьдесят девять лошадей. «Главное, чтобы сивки Наполеону не достались! Как мне сказали, что солдаты приехали, я было подумал…» Лошадей повели колонной. Так их и доставили в Бовэ.

Город за время их отсутствия неузнаваемо переменился. И не только потому, что низко нависшее небо вдруг поголубело, поднялось, раздвинулось, залилось светом. К Бовэ подошла королевская гвардия, подтянулись роты, проведшие ночь в Ноайле, где ночевали принцы, и присоединились к тем частям, что вошли в город накануне. На улицах кишели люди, кони, повозки. Артиллеристы господина де Мортемар выставили свои пушки перед собором св. Петра, главная площадь превратилась в неописуемо шумную ярмарку. Все утро прошло в яростной дележке коней между королевским конвоем, легкой кавалерией, гренадерами, кирасирами и мушкетерами. Офицеры бегали по лавкам, скупая любую обувь, лишь бы сменить свои проклятые и уже негодные к носке сапоги. Но ничего подходящего не обнаружили. Шли споры даже из-за пары войлочных туфель.

Среди этого неслыханного хаоса, возраставшего по мере того, как съезжались повозки всех видов и назначений — тележки, кареты под парусиновым верхом, старые почтовые дилижансы, десятки раз бывшие в починке, разболтанные берлины, растерзанные рыдваны и кабриолеты — страшная кунсткамера захолустья, — между рядами шарахавшихся в сторону лошадей, за которыми вдогонку бросались офицеры-ремонтеры, вопя, что лошади — черт бы вас всех побрал! — предназначаются для их людей, что не одному только королевскому конвою они нужны, все мы, слава богу, здесь равны, гренадеры, как и все прочие, тоже имеют право ездить на лошадях… вдруг среди этого хаоса Теодор заметил Марк-Антуана.

Д’Обиньи тоже вмешался в свалку, лицо его под меховой шапкой, все в россыпи веснушек, приняло зверское выражение, в вытянутой руке он держал седло и выкрикивал такие ругательства, что уши вяли. Теодор даже усмехнулся про себя, вспомнив Марк-Антуана на приеме в особняке постройки Вобана, принадлежавшем его отцу, или у Фраскати, где Марк-Антуан любезничал напропалую. Он окликнул своего друга. Тот взглянул на Жерико неузнающим взглядом, потом вдруг узнал и сказал только: «Тебе-то хорошо, твой Трик с тобой!». Дело в том, что его великолепная лошадь, бравшая любое препятствие, на которой он без передышки, шутя, скакал от заставы Мартир до самого Версаля, а Теодор на своем Трике безнадежно пытался его догнать… так вот, его конь… пришлось Марк-Антуану бросить своего коня на дороге где-то между Бомоном и Ноайлем! Да если бы просто бросить! На глазах гренадера блестели крупные слезы, совсем как у обиженного ребенка, и он, стараясь их удержать, громко шмыгал носом. В первую минуту Теодору захотелось поддразнить друга, но, когда он услышал слова Марк-Антуана, желание это тут же прошло.

— Тебе-то никогда не приходилось приканчивать коня, своего коня, пойми, собственного своего коня!

Какой у него был чудесный конь — чистокровный английский скакун. На дороге он поскользнулся в грязи, упал и сломал ногу… Бедняга! Пришлось его прикончить, понимаешь, прикончить! Легко сказать: прикончить! Но когда ты должен взять пистолет и подойти с пистолетом в руке к лошади, которая глядит на тебя с таким доверием…

— Послушай-ка, — сказал Теодор, которого вдруг осенило, — у меня есть для тебя лошадь, правда норовистая, зато великолепная! Никто ее брать не хочет, боятся: говорят, что она «белоножка»…

Теодор сразу решил, что вороной жеребец, которого он так искусно укротил на лугу под Сен-Жюст-ле-Марэ, чудесно подойдет его другу. Во-первых, Марк, как и он, тоже любитель объезжать лошадей. И кроме того, нет ни малейшего сходства между этим вороным и той лошадью, которую пришлось собственноручно прикончить Марку. Хорошо уже потому, что не будет лишних воспоминаний, легче все забудется. Договорились! Они отыскали вороного жеребца с белой отметиной на лбу и белым чулком на правой задней ноге, и Удето без споров распорядился отдать коня гренадеру, хотя его уже забрали для мушкетеров Лагранжа. Тем более что Леон де Рошешуар, когда ему предложили жеребца, поспешил сделать из пальцев рожки: белоногий? Да подите вы с ним! Суеверный страх перед белоногими лошадьми существовал на всем пространстве от Испании до Португалии. Марк-Антуан был в восторге. Он улыбался, забыв свою недавнюю печаль. Коня оседлали, взнуздали, и новый его владелец прогарцевал среди испуганно расступившихся зевак, как две капли воды похожий на свое изображение 1812 года. Теодор глядел ему вслед с нежным чувством, даже, пожалуй, с любовью. Вот это настоящий наездник!

В то самое время, когда Теодор на площади Ратуши города Бовэ глядит на Марк-Антуана, под которым пляшет и встает на дыбы вороной жеребец, мыслями он невольно переносится в комнатушку позади лавчонки на бульваре Монмартр, куда по его просьбе приходил юный виконт д’Обиньи позировать для фигуры «Офицера конных егерей» осенью 1812 года, поскольку Робер Дьедонне, чей портрет, в сущности, и писал Жерико, после отпуска отбыл с императорским конвоем в Великую армию, находившуюся в России… И в этот полдень 21 марта 1815 года в Париже Робер, с которого он писал голову егеря, ныне поручик 1-го егерского полка, уже не на сером в яблоках, а на гнедом коне стоит вместе со своим эскадроном в центре залитой солнцем площади перед Лувром, где император делает смотр войскам. Полку, который с этой самой минуты перестал быть полком королевских егерей…

Солнце, солнце висит над столицей, самое еще влажное после стольких дней непогоды, еще не просохшее после последнего ливня, прошедшего до зари. Красные и зеленые егеря на приплясывающих лошадях под черными и белыми седлами поверх алых чепраков стоят лицом к арке на площади Карусель и к Тюильри. Толпа парижан заполнила дальний край площади, где расположился полк Лабедуайера, прибывший в Париж форсированным маршем. Из всех окон выглядывают любопытные. Поручик Робер Дьедонне смотрит вслед удаляющемуся императору, бронзово загоревшему под жарким солнцем острова Эльбы: император на своем белом коне кажется почему-то меньше ростом, возможно потому, что он располнел… И трехцветный флаг плещется над Павильоном Часов. Как и накануне, оркестр играет «Где можно слаще отдохнуть, чем дома, средь родной семьи…», и разорванные облака проплывают над Лувром, похожие в своем поспешном бегстве на прощальный взмах руки. Полковник, только что отсалютовавший императору, поворачивает своего гнедого и дает команду начать движение. Полковник — человек новый, поскольку прежний сегодня утром подал в отставку, а за минуту до смотра император сместил с поста майора Ленурри, которому прежний полковник передал командование, и заменил его адъютантом Эксельманса. Барон Симоно не особенно-то уверен в этих четырех эскадронах, с которыми он встретился только сейчас впервые.