Лунный камень - Уилки Коллинз

Для меня было достаточным облегчением узнать после ревнивого разочарования, возбужденного во мне известием об ее намерении сделаться женою Годфри, что размышление убедило ее в опрометчивости ее поступка и что она взяла назад свое слово.

Когда я выслушал о прошлом, мои последующие расспросы (все о Рэчель!) перешли к настоящему. На чьем попечении находилась она, оставив дом мистера Бреффа, и где жила она теперь?

Она жила у вдовствующей сестры покойного сэра Джона Вериндера, миссис Мерридью, которую душеприказчики ее матери просили быть опекуншей и которая согласилась принять это предложение. Мне сказали, что они отлично уживаются и что сейчас они устроились на весь сезон в доме миссис Мерридью на Портлэнд-плейс.

Спустя полчаса после того, как я узнал об этом, я отправился на Портлэнд-плейс, — не имея мужества признаться в этом мистеру Бреффу!

Слуга, отворивший дверь, не был уверен, дома ли мисс Вериндер. Я послал его наверх с моей визитной карточкой, чтобы скорее разрешить этот вопрос; слуга вернулся с непроницаемым лицом и сообщил мне, что мисс Вериндер нет дома.

Кого-нибудь другого я мог бы заподозрить в умышленном отказе увидеться со мной, но Рэчель подозревать было невозможно. Я сказал, что приду опять в шесть часов вечера. В шесть часов мне было сказано вторично, что мисс Вериндер нет дома. Не поручила ли она передать мне что-нибудь? Никакого поручения не было передано. Разве мисс Вериндер не получила моей карточки?

Мисс Вериндер ее получила.

Вывод был слишком ясен: Рэчель не хотела меня видеть.

С своей стороны и я не хотел, чтобы со мною обращались подобным образом, не сделав попытки узнать хотя бы причину этого. Я послал свою карточку миссис Мерридью, с просьбой назначить мне свидание в любое, удобное для нее время.

Миссис Мерридью приняла меня тотчас. Я был введен в красивую маленькую гостиную и очутился перед красивой маленькой пожилой дамой. Она была так добра, что выразила мне большое сочувствие и некоторое удивление. Но в то же время она не могла ни объяснить мне поведение Рэчель, ни попытаться уговорить ее, поскольку дело касалось, по-видимому, ее личных чувств. Она повторила все это несколько раз, с вежливым терпением, которого ничто не могло утомить. Вот все, что я выиграл, обратившись к миссис Мерридью.

Моей последней попыткой было написать Рэчель. Слуга отнес к ней письмо, получив строгий приказ дождаться ответа.

Ответ был принесен и заключался в одной фразе:

— Мисс Вериндер отказывается вступать в переписку с мистером Фрэнклином Блэком.

Как ни любил я ее, оскорбление, нанесенное мне таким ответом, вызвало во мне бурю негодования. Зашедший поговорить со мною о делах мистер Брефф застал меня еще не опомнившимся от пережитого.

Я тотчас отбросил все дела и откровенно рассказал ему обо всем. Мистер Брефф, подобно миссис Мерридью, по сумел дать мне удовлетворительного объяснения.

Я спросил его, не оклеветал ли меня кто-нибудь перед Рэчель? Мистер Брефф не знал ни о какой клевете. Не говорила ли она чего-нибудь обо мне, когда жила в доме мистера Бреффа? Никогда. Не спрашивала ли она во время моего долгого отсутствия, жив я или умер? Такого вопроса она не задавала.

Я вынул из бумажника письмо, написанное мне бедною леди Вериндер из Фризинголла в день моего отъезда из ее йоркширского поместья. Я обратил внимание мистера Бреффа на две фразы в этом письме:

“Драгоценная помощь, которую вы оказали следствию в поисках пропавшего алмаза, до сих пор кажется непростительной обидой для Рэчель при настоящем страшном состоянии ее души. Поступая слепо в этом деле, вы увеличили ее беспокойство, невинно угрожая открытием ее тайны вашими стараниями”.

— Возможно ли, — спросил я, — чтобы она и теперь была раздражена против меня так же, как прежде?

На лице мистера Бреффа выразилось непритворное огорчение.

— Если вы непременно настаиваете на ответе, — сказал он, — признаюсь, я не могу иначе истолковать ее поведение.

Я позвонил и велел слуге своему уложить вещи и послать за расписанием поездов. Мистер Брефф спросил с удивлением, что я намерен делать.

— Я еду в Йоркшир, — ответил я, — со следующим поездом.

— Могу я спросить, для чего?

— Мистер Брефф, помощь, которую я самым невинным образом оказал при поисках ее алмаза, была непростительным оскорблением для Рэчель год тому назад, и остается непростительным оскорблением до сих пор. Я не хочу подчиняться этому. Я решил узнать, почему она ничего не сказала матери и чем вызвана ее неприязнь ко мне. Если время, труды и деньги могут это сделать, я отыщу вора, укравшего Лунный камень!

Достойный старик попытался возражать, уговаривал меня послушаться голоса рассудка — словом, хотел исполнить свой долг передо мной. Но я остался глух ко всем его убеждениям. Никакие соображения на свете не поколебали бы в эту минуту моей решимости.

— Я буду продолжать следствие, — заявил я, — с того самого места, на котором остановился, и буду вести его шаг за шагом до тех пор, пока не дойду до решающего факта. В цепи улик недостает нескольких звеньев, после того как я оставил следствие, — их может дополнить Габриэль Беттередж. Я еду к Габриэлю Беттереджу!

В тот же вечер, на закате солнца, я опять очутился на хорошо знакомой мне террасе спокойного старого деревенского дома. Первым, кого я встретил в опустелом саду, был садовник. На мой вопрос, где Беттередж, он ответил, что видел его час назад греющимся в своем обычном уголке на заднем дворе.

Я хорошо знал этот уголок и сказал, что сам пойду и отыщу его.

Я пошел по знакомым дорожкам и заглянул в открытую калитку на двор.

Вот он — милый старый друг счастливых дней, которые никогда уже не вернутся; вот он — в прежнем своем уголке, на том же соломенном стуле, с трубкою во рту, с “Робинзоном Крузо” на коленях и со своими двумя друзьями-собаками, дремлющими у его ног. Я стоял так, что последние косые лучи солнца удлинили мою тень. Увидели ли собаки эту тень, или тонкое их чутье уловило мое приближение, но они, заворчав, вскочили. В свою очередь вздрогнув, старик одним окриком заставил их замолчать, а потом, прикрыв свои слабые глаза рукою, вопросительно посмотрел на человека, стоявшего в калитке.

Глаза мои наполнились слезами. Я принужден был переждать минуту, прежде чем решился с ним заговорить.

Глава II

— Беттередж, — произнес я наконец, указывая на хорошо знакомую книгу, лежавшую у него на коленях, — сообщил ли вам “Робинзон Крузо” в этот вечер о возможности увидеть Фрэнклина Блэка?

— Ей-богу, мистер Фрэнклин, — вскричал старик, — “Робинзон Крузо” именно так и сделал!

Он поднялся на ноги с моей помощью и с минуту постоял, то глядя перед собой, то озираясь назад, переводя взгляд с меня на “Робинзона Крузо” и обратно, словно не был уверен, кто же из нас двух поразил его более.

Книга, как всегда, одержала верх. Он смотрел на эту удивительную книгу с неописуемым выражением, будто надеясь, что сам Робинзон Крузо сойдет с этих страниц и удостоит нас личным свиданием.

— Вот место, которое я читал, мистер Фрэнклин, — произнес он, едва лишь вернулась к нему способность говорить, — и это так же верно, как то, что я вас вижу, сэр, — вот то самое место, которое я читал за минуту до вашего прихода! Страница сто пятьдесят шестая: “Я стоял, как пораженный громом, или как будто увидел призрак”. Если это не означает: “Ожидайте внезапного появления мистера Фрэнклина Блэка”, то английский язык вообще лишен смысла! — докончил Беттередж, шумно захлопнув книгу и освободив наконец руку, чтобы взять мою, которую я протягивал ему.

Я ожидал — это было бы очень естественно при настоящих обстоятельствах, — что он закидает меня вопросами. Но нет, чувство гостеприимства заняло главное место в душе старого слуги, когда член семейства явился (все равно, каким образом) гостем в дом.

— Пожалуйте, мистер Фрэнклин, — сказал он, отворяя дверь со своим характерным старомодным поклоном, — я спрошу попозднее, что привело вас сюда, а сначала должен устроить вас поудобнее. После вашего отъезда было много грустных перемен. Дом заперт, слуги отосланы. Но это неважно! Я сам приготовлю вам обед, жена садовника сделает вам постель, а если в погребе сохранилась бутылочка нашего знаменитого латурского кларета, содержимое ее попадет в ваше горло, мистер Фрэнклин. Милости просим, сэр, милости просим! — сказал бедный старик, мужественно отстаивая честь покинутого дома и принимая меня с гостеприимным и вежливым вниманием прошлых времен.

Мне было больно обмануть его ожидания. Но этот дом принадлежал теперь Рэчель. Мог ли я есть или спать в нем после того, что случилось в Лондоне?

Самое простое чувство уважения к самому себе запрещало мне — решительно запрещало — переступать через его порог.