По морю прочь - Вирджиния Вулф

Вместо ответа она спросила:

– Почему люди не пишут о том, что они чувствуют?

– А, в том-то и трудность! – вздохнул Теренс, отбрасывая книжку.

– Как же будет, когда мы поженимся? Что люди действительно чувствуют?

Казалось, Рэчел посетили сомнения.

– Сядь на пол, а я на тебя посмотрю, – повелел Теренс. Положив подбородок на его колено, она взглянула ему в глаза.

Он с любопытством стал рассматривать ее.

– Ты не красавица, – начал он. – Но мне нравится твое лицо. Мне нравится, как твои волосы сходятся книзу. И глаза тоже – они будто никогда ничего не видят. Рот у тебя великоват, и щекам не помешало бы побольше румянца. Но что мне по душе в твоем лице – оно заставляет гадать, о чем же таком ты думаешь? Так и хочется сделать вот так. – Он сжал кулак и тряхнул им так близко от ее лица, что она отпрянула. – Потому что теперь у тебя такой вид, будто ты хочешь пристрелить меня. Бывают минуты, – продолжил он, – когда, если бы мы стояли рядом на скале, ты столкнула бы меня в море.

Завороженная его взглядом, она повторила:

– Если бы мы стояли рядом на скале…

Быть сброшенной в море, чтобы волны кидали ее туда и сюда и носили у основания мира, – эта картина восхитила ее. Она вскочила и начала метаться по комнате, сгибаясь, отталкивая в сторону столы и стулья, борясь с воображаемыми волнами. Теренс наблюдал за ней с удовольствием: она как будто прокладывала себе путь, победно преодолевая препятствия, которые будут мешать им на пути их жизни.

– Похоже, это действительно возможно! – воскликнул он. – Хотя я всегда думал, что это самое невероятное на свете, – я буду любить тебя всю жизнь, наш союз будет неподражаемо восхитителен! Ни секунды мира и покоя! – Он поймал ее, когда она проходила мимо, и они стали бороться за главенство над воображаемой скалой, под которой бушевало воображаемое море. Наконец Рэчел была повергнута на пол и попросила пощады, хватая ртом воздух.

– Я русалка! Я могу уплыть! – крикнула она. – Так что игра окончена.

Ее платье было разорвано поперек, и после того, как был заключен мир, она достала нитку с иголкой и принялась за починку.

– А теперь, – сказала Рэчел, – посиди спокойно и расскажи мне о мире, расскажи обо всем, что в нем происходило, а я расскажу тебе… Так, о чем я могу рассказать? Я расскажу о мисс Монтгомери и речной прогулке. Представляешь, она оказалась одной ногой в лодке, а другой – на берегу.

Они провели уже много времени, описывая друг другу свое прошлое, характеры своих знакомых и родственников, и очень скоро Теренс знал не только, что тетушки Рэчел сказали бы по каждому случаю, но и как обставлены их спальни и какие они носят чепчики. Он мог поддержать беседу между миссис Хант и Рэчел и весьма правдоподобно изобразить чаепитие с участием его преподобия Уильяма Джонсона и мисс Макквойд, приверженцев Христианской науки [68] . Но сам он знал гораздо больше людей и намного лучше владел искусством рассказчика, чем Рэчел, – ее наблюдения в основном были на удивление детскими и комическими, так что ей оставалось, как правило, только слушать и задавать вопросы.

Он рассказывал ей не только о событиях, но и о своих мыслях и чувствах, рисовал портреты мужчин и женщин, увлекая ее рассуждениями о том, что они могли бы думать и чувствовать, и поэтому ей страстно захотелось обратно в Англию, где было так много людей и можно было просто стоять на улице и смотреть на них. А еще он утверждал, что в мире существует некий порядок, закон, делающий жизнь осмысленной или, если это слово глуповато, во всяком случае, очень интересной, потому что иногда вполне можно понять, отчего все происходит так, а не иначе. И люди вовсе не так одиноки и разобщены, как представлялось Рэчел. Следует искать в людях тщеславие – поскольку это их общее качество – в первую очередь в себе самой, потом в Хелен, в Ридли, в Сент-Джоне; в каждом есть доля тщеславия, его можно обнаружить у десяти человек из дюжины. Установив между людьми такую связь, она увидит, что они уже не так разделены, не так непонятны, но практически неотличимы друг от друга, и она полюбит их, увидев, как они похожи на нее саму. А если она будет это отрицать, то ей придется отстаивать свое мнение, что люди – как звери в зоопарке, у которых есть полосы и гривы, рога и горбы. Так, перебирая весь список своих знакомых, отвлекаясь на всякие истории, рассуждения и теории, они узнавали друг друга. Часы бежали быстро и казались им наполненными до краев. После ночного уединения они всегда были готовы начать сначала.

Благотворные свойства, которые, по мнению миссис Эмброуз, содержатся в свободном разговоре между мужчиной и женщиной, действительно ощущались ими, хотя и не совсем в той мере, как рекомендовала Хелен. Гораздо больше, чем вопросы пола, они обсуждали поэзию, однако беседа, не ограниченная никакими запретами, поистине расширяла до странности узкий, но очень ясный кругозор девушки. На все, что говорил Теренс, она отвечала редким любопытством и восприимчивостью, и он засомневался, что какие-либо дары учености и жизненного опыта могут сравниться с этой остротой чувств. Что вообще может дать ей опыт, кроме убогого внешнего самообладания, как у дрессированной собачки на улице? Он смотрел на лицо Рэчел и гадал, каким оно будет через двадцать лет, когда глаза потускнеют, а на лбу появятся те неизгладимые морщинки, из-за которых кажется, что пожилые люди видят нечто печальное, недоступное глазам молодых. И для нее – что это будет за печаль? А потом его мысли обращались к их совместной жизни в Англии.

Думать об Англии было приятно, потому что вместе они увидят все знакомое свежим взглядом. Англия встретит их в июне, а это значит – июньские ночи за городом; соловьи, поющие в изгородях у тропинок, по которым они будут убегать, когда в доме будет жарко; английские луга, поблескивающие водой, усеянные флегматичными коровами; низкие тучи, нависшие над зелеными холмами. Сидя в комнате рядом с Рэчел, он часто мечтал вернуться в гущу жизни и взяться за дела вместе с нею.

Он отошел к окну и воскликнул:

– Боже, как хорошо думать о тропинках, земляных тропинках с ежевикой и крапивой, о настоящих травяных лугах, о фермах со свиньями и коровами, о людях, идущих рядом с телегами, держа на плече вилы, – здесь ничто с этим не сравнится, посмотри на эту каменистую красную землю, на ярко-синее море, слепящие белые дома, как это все надоедает! И воздух – слишком чистый, слишком прозрачный. Я бы все отдал за туман над морем.

У Рэчел был свой образ английской провинции: равнина, простирающаяся до моря, и леса, и длинные прямые дороги, по которым можно пройти не одну милю, никого не встретив, и высокие колокольни, и причудливые дома, сгрудившиеся в долинах, и птицы, и сумерки, и капли дождя на оконном стекле.

– Но Лондон, Лондон – вот где надо жить, – продолжил Теренс. Они оба посмотрели на ковер, как будто там можно было увидеть Лондон, со всеми его башнями и шпилями, торчащими из дымки. – А вообще, сейчас мне больше всего хотелось бы, – мечтательно заметил Теренс, – прогуляться по Кингзуэю, мимо афиш, а потом свернуть на Стрэнд. Возможно, я зашел бы на минутку взглянуть на мост Ватерлоо. А потом – по Стрэнду, мимо лавок с новыми книгами, и через маленькую арку – в Темпл. Я люблю после грохота оказаться в тишине. Вдруг начинаешь слышать свои шаги. В Темпле очень хорошо. Наверное, попробую разыскать старину Ходжкина – он пишет книги о Ван Эйке. Когда я уезжал из Англии, он очень грустил по своей ручной сороке. Подозревал, что какой-то человек отравил ее. А на соседней лестнице живет Расселл. Думаю, он тебе понравился бы. Страстный почитатель Генделя. Что ж, Рэчел, – заключил он, оставив образы Лондона, – через шесть недель мы всем этим займемся вместе, будет середина июня – июнь в Лондоне, Боже! Как это все чудесно!

– И это будет обязательно, – сказала Рэчел. – Мы ведь не ожидаем чего-то особенного – только гулять и смотреть вокруг.

– Всего лишь иметь тысячу в год и полную свободу. Думаешь, у многих в Лондоне это есть?

– Ну вот, ты все испортил, – огорчилась Рэчел. – Теперь придется думать о всяких ужасных вещах. – Она с досадой посмотрела на роман, который однажды примерно на час отнял у нее покой, поэтому она больше эту книгу не открывала, но держала на столе, иногда поглядывая на нее, как средневековый монах на череп или распятие, напоминавшие ему о бренности плоти. – А правда, Теренс, – спросила она, – что бывает, женщины умирают, а у них по лицам ползают насекомые?

– Полагаю, это вполне вероятно, – сказал он. – Но ты должна признать, Рэчел, мы так редко думаем о чем-то, кроме самих себя, что изредка даже угрызения совести довольно приятны.

Обвинив Хьюита в притворном цинизме, который не лучше сентиментальности, она отошла от него и встала коленями на подоконник, крутя между пальцев кисти занавесок. Ее наполнило чувство смутного недовольства.

– Что в этой стране особенно неприятно, – воскликнула она, – так это синева, – всегда синее небо и синее море. Точно завеса – все, к чему ты стремишься, – за ней. Я хочу знать, что за ней происходит. Ненавижу эти барьеры, а ты – нет, Теренс? Один человек для другого – как будто во тьме. Только мне понравились Дэллоуэи, – продолжала она, – как они исчезли. Я больше никогда их не увижу. Отправляясь в плавание на корабле, мы совершенно отсекаем себя от остального мира. А я хочу видеть Англию – вон там, Лондон – там, самых разных людей, почему это нельзя? Почему человек должен быть заперт один в своей комнате?