Перед бурей - Иван Майский

ванные поручения. В конце концов Олигер «провалился»

и вынужден был бежать от ареста. С большим трудом и

разными приключениями он нелегально перешел границу и

очутился в Кракове, входившем тогда в состав Австро-

Венгрии. Здесь он поболтался месяца два, проел все имев

шиеся у него деньги, пытался, но не сумел как-нибудь

устроиться и, в конце концов, решил пробираться до

дому. Олигер вновь нелегально перешел границу, но уже

в обратном направлении, и затем, далеко объезжая Сара

тов, старательно избегая встречи с жандармами, прибыл

потихоньку в свою отчизну — в Омск.

Мы встретились, как старые друзья, и наши отношения

стали крепнуть с каждым днем. Планы Олигера вначале

были самые неопределенные и подчас фантастические. То

он собирался стать актером, то хотел итти в моряки, мно

гозначительно подчеркивая, что дядя его пятнадцатилет

ним мальчиком бежал на корабль и после того проплавал

всю жизнь. Затем Олигер решил готовиться на аттестат

зрелости и держать экзамен экстерном вместе со всеми

нами весной 1901 года. Я стал помогать ему в подготовке.

В конечном счете и из этого проекта ничего не вышло,

и Олигер так и вышел в жизнь гимназическим недоучкой,

193

что, впрочем, нисколько не помешало его дальнейшей

карьере.

Мы виделись с Олигером почти ежедневно. Нам никог

да не было скучно, и мы всегда находили темы для самых

оживленных разговоров, засиживаясь друг у друга до глу

бокой ночи. Особенно я любил бывать у Олигера в его

маленькой, убого обставленной комнатушке. Обычно он

ложился на кровать, я ложился на стоявший поблизости

старый продавленный диван, и мы начинали разговаривать,

или, вернее, мыслить вслух. С невероятной легкостью

мы облетали воображением весь мир, касались самых раз

нообразных проблем, обменивались мнениями и спорили

по самым сложным и запутанным вопросам. Часто один

начинал высказывать какую-либо мысль, другой на лету

ее перехватывал и развивал дальше, потом первый вновь

вступал в игру, вносил поправки и дополнения, потом мы

оба лихорадочно неслись вперед в своих выкладках и по

строениях, потом мы вдруг обнаруживали, что зашли в

тупик и со смехом бросали в мусорный ящик заинтересо

вавшую нас идею. Все это было очень весело и занятно,

и в процессе такой умственной гимнастики наши диалек

тические способности, несомненно, развивались. Мы посто

янно делились с Олигером мыслями и чувствами, мечтали

о своем будущем (которое, конечно, должно было прине

сти нам славу и успехи!), говорили о человечестве, о его

прогрессе, о завоеваниях науки и достижениях литерату

ры и искусства.

Чаще всего и серьезнее всего мы говорили, однако, о

том, что нас тогда больше всего занимало, — как, каким

путем можно было бы покончить с самодержавием? Не

смотря на то, что Олигер уже несколько потерся в рево

люционных кругах и даже побывал «в эмиграции», ясного

ответа на этот вопрос у него не было. В голове у Олиге

ра была почти такая же путаница, как и у меня, допол

нительно еще сдобренная горячим воображением и пыл

костью темперамента. То он мечтал об убийстве царя и

его министров, то он предрекал массовое крестьянское

восстание, которое должно все снести с лица земли, то

ему рисовался великий ученый, который делает изуми

тельное, небывалое открытие, благодаря ему приобретает

власть над миром и грозно заявляет всем нынешним вла

дыкам:

— Уходите... или я вас уничтожу!

Все это казалось мне мало убедительным и вероятным,

и я ему постоянно говорил:

— То, да не то!

На что Олигер отвечал своим любимым изречением.

— Полюби нас черненькими, а беленькими-то нас вся

кий полюбит.

Постепенно, из споров, бесед, обмена мнений, у нас

стала вырисовываться известная концепция. Она сложи

лась в результате многих влияний, но главными из них

были: бунтарство Стеньки Разина, культ «героев», про

пагандировавшийся тогда народническим идеологом

Н. К. Михайловским, и аристократическое презрение

к «толпе», столь ярко выраженное у Байрона. Выводы, к

которым мы пришли, были мрачны и фантастичны.

— Мир должен быть очищен огнем! — со свойственной

ему горячностью восклицал Олигер.

— От старой жизни не должно остаться камня на кам

не! — вторил ему я.

И затем мы оба начинали усердно рыться в истории,

выискивая великих «героев», в свое время пронесшихся

грозой над миром. Атилла, Чингис-хан, Тамерлан, Напо

леон вдохновляли наше воображение.

— Мне страшно импонирует Наполеон,— как-то сказал

я Олигеру. — Это колоссальная фигура!

И в дополнение я с чувством продекламировал «Воз

душный корабль» Лермонтова и «Два гренадера» Гейне.

Оба эти стихотворения в то время производили на меня

сильнейшее впечатление.

Однажды в начале 1901 года я пришел к Олигеру и,

вытащив из кармана несколько мелко исписанных листоч

ков, повелительно сказал:

— Слушай!

И затем с некоторым волнением я прочитал ему напи

санное мной накануне стихотворение в прозе под загла

вием «Я хочу быть великой грозою». Здесь была ярко из

ложена вся наша тогдашняя философия. Начиналась моя

фантазия с того, что «великий дух предстал предо мною»

и, как водится в подобных случаях, весьма кстати спро

сил меня, чего я желаю? Желаю ли я стать великим по

этом, или великим мудрецом, или великим музыкантом,

скульптором, художником? Дух обещал исполнить всякое

мое желание. Но я отвечал:

— Я не хочу быть ни певцом, ни мудрецом, ни музы-

195

кантом, ни художником, ни скульптором, — я хочу быть ве

ликой грозою старого напорченного мира! Я хочу быть

мстителем за кровь, за слезы, за боль и обиды тысяч по

колений, я хочу быть грозным вождем всех униженных и

оскорбленных земли! Я не хочу любви,—я хочу ненависти!

«Великий дух» омрачился, услышав мое желание, и об

ратился ко мне с просьбой подумать хорошенько прежде,

чем решать окончательно. Но так как я настаивал на сво

ем желании, то «великий дух» сказал:

— Хорошо, я исполню твою волю.