Марий и Сулла - Милий Езерский

Веселый, как будто помолодевший, Сулла возвращался домой, беседуя с друзьями. Дорогою к ним пристал молодой римлянин и не отходил ни на шаг.

— Рыжий пес! — кричал он с пеною у рта. — Палач римского народа! Вся Италия залита тобой кровью, в каждом доме траур, в каждом доме имя твое произносят с проклятием… Пусть Немезида воздаст тебе за каждое убийство, пусть Юпитер поразит тебя молниями!

Катилина выхватил кинжал, обернулся к юноше.

— Замолчи! — крикнул он. — Не смей оскорблять спасителя отечества!

И, замахнувшись, он поразил бы юношу, если бы Сулла со смехом не удержал его:

— Погоди, друг! Я только частный человек…

И он продолжал путь, не обращая внимания на оскорбления юноши.

Входя в дом последним, он задержался в дверях, шепнул Хризогону:

— Выследи щенка. Голову его доставишь мне вечером.

И, войдя в атриум, сказал:

— Такие оскорбления со стороны негодяев будут причиною, что ни один диктатор в будущем не откажется от власти. А я ожидал оскорблений — и не устрашился. Разве Люций Корнелий Сулла боялся когда-нибудь? Меня сопровождает громкое имя непобедимого императора, и его достаточно для моей личной и римского народа безопасности. Вокруг меня громоздятся Херонея, Орхомени Сигнион, и моих законов не смоют волны крови римского народа.

— Ты прав, — сказал Катилина, — но без верной стражи и без ликторов ты не можешь быть спокоен. Кто порукою, что не будет на тебя покушений?

Сулла рассмеялся.

— Дело мое сделано, чего же больше? А если у меня нет ликторов, разве стал я меньше Суллою? А покушения — пустяки: никто не посмеет. Ибо за меня сенат, право и законы…

На другой день он уехал с семьей в одну из вилл, находившуюся близ Путеол.

XXIII

Друзья остались в Риме. Ни один не последовал за Суллою в Кампанию, — так он приказал.

Его вилла находилась в нескольких стадиях от моря, а сады спускались до самого берега. С террасы виднелась мерно дышащая лазурь вод, гористый островок Знария, паруса рыбаков, биремы и триремы, бегущие к Неаполю. В жарком ливне лучей даль искрилась, прозрачный воздух, пропитанный морским ветерком и благоуханиями с полей Кампании, был живителен.

Первые дни пребывания в вилле Сулла проводил на берегу — купался, лежал на солнце, опять погружался в волны — и возвращался на террасу подремать в тишине. Потом завтракал с женой и детьми и опять отправлялся на побережье. Усевшись в легкий челнок, он брал с собой сети, отплывал к островку и, закинув их, возвращался на берег. Рядом, за обрывистым утесом, купалась Валерия, а Фавста с невольницей и Фавст с рабами дожидались своей очереди: Сулла придерживался древнего обычая, что отец не может купаться с сыном, мать с дочерью, а зять с шурином или тестем.

Слушая визгливые голоса детей, которых рабы учили плавать, Сулла добирался до закинутых сетей и радостно возвещал издали об обильном улове.

Он вываливал добычу на песок: серебряные рыбы, вздымаясь, бились и сверкали на солнце. Дети со смехом хватали скользких извивающихся рыб и упускали в море.

Любил он и охоту: нередко пропадал дни и ночи, ходил в сопровождении рабов на горных коз и никогда не возвращался без добычи. Охотился он также и на зайцев: верхом на коне, с собаками, он загонял их и убивал ударом бича.

Потом он занялся хозяйством: наблюдал, как невольники работали в полях и огородах с двузубыми мотыгами в руках, как они обрезывали лозы кривыми ножами, как жали траву и хлеба серпами и уносили колосья в корзинах.

Он любил смотреть на молотьбу, простаивая часами на месте. Босоногие загорелые рабы с визгливыми криками прогоняли по колосьям, сваленным на току, крепких мычащих быков, и они вытаптывали из них зерна. Узнав же от виллика, что в Неаполе можно купить трибулу — тяжелую доску с железными выпуклостями, в которую запрягают быков, — он сам поехал за нею.

Глядя на рабынь, веявших зерно на ветру, он нашел, что работа производится медленно, и велел приобрести несколько веялок. И тогда зерно увозилось в сухие, проветриваемые житницы, установленные на столбах, он весело возвращался домой, считая труд земледельца самым счастливым.

Вскоре он уединился, принявшись за свои «Достопамятности». Сначала он писал их сам, однако медленная работа не удовлетворяла его, и он принялся диктовать их вольноотпущеннику Эпикаду.

Сулла ходил по таблинуму, громко произнося по-гречески, как учитель в школе, и мысли его уносились к незабвенным временам, когда он побеждал войска Митридата, наступая на него с маленькими силами.

Однажды, отпустив Эпикада, он описывал своих жен, любовниц, гетер и простибул, наделяя каждую отличительными качествами.

Раб возвестил:

— Господин, прорицатели из Этрурии.

Сулла отложил дощечки. Входили белобородые мужи.

— Откуда вы? — спросил хозяин.

— С востока.

Сулла улыбнулся. Прибытие с востока означало счастье.

— Я вас призвал потому, — сказал он, — что молния ударила в дорожку сада, когда я прогуливался.

В саду земля боковой дорожки была разворочена, песок разбросан.

— Подобно тому, как умерший должен быть погребен, а душа очищена, — сказал старший предсказатель, — так же необходимо похоронить и очистить огонь молнии…

— Делай, что надо, — заметил Сулла.

— А для этого, — продолжал старик, — прикажи сделать гроб, каменный или кирпичный, со стенками, залитыми цементом, выступающими над поверхностью земли, а затем принеси очистительную жертву…

— Какую?

— Двухлетнего ягненка.

Вечером предсказатели занялись наблюдением молний. Они различали одиннадцать видов их, по цвету и временам года, и когда кончили созерцание, пришли к Сулле глубокой ночью и разбудили его:

— Воистину ты счастлив, Счастливый! Юпитер заботится о тебе: небесные огни были справа, ни одного не заметили мы слева. Венера любит тебя, и если ты все свои помыслы отдашь ей, она наградит тебя любовью самых юных и красивых девушек. А жизнь твоя будет спокойна, а ты завершишь всё, что задумал…

Щедро наградив прорицателей, Сулла отпустил их. Он испытал суеверный страх перед этими людьми и боялся, как бы они не сделали ему зла.

«Кто их знает, — думал он, хмурясь, — подкупят их мои враги, и несчастья посыплются на мою голову. Пусть уезжают поскорее».

И когда они чуть свет отправились по дороге в Путеолы, он вздохнул с облегчением.

Работая однажды над своими «Достопамятностями», Сулла услышал знакомый голос и вышел в атриум. Навстречу ему шел претор Сизенна. Они дружески обнялись.

— Давно из Рима? Что нового?

— Жизнь течет спокойно, благодаря твоим мудрым законам. Красс по-прежнему поджигает дома квиритов искупает их, Каталина кутит день и ночь, Помпей занят любовными похождениями и враждует с Крассом из-за первенства, а Лукулла в обществе не видно: говорят, он занимается философией Эпикура, а досуги проводит в объятиях невольниц.

— Ну, а ты?

— Я пишу, император, историю твоей жизни, походов, побед, завоеваний, диктатуры, мудрых законов и восстановления древней жизни.

— Когда я закончу свои «Достопамятности», ты сможешь ими воспользоваться, чтобы пополнить недостающие сведения.

— Благодарю тебя. Ну, а ты, император, как живешь, как твое здоровье, что читаешь?

— Живу хорошо, здоровье крепко, а читаю Аристотеля. Представь себе, я нашел у него мысль о летающей душе: человеческая душа потенциально существует в человеческом семени, которое состоит из эфирной воды. А если это так, что душа преходяща, она перешла в детей, может быть частица передалась жене, передается любовницам…

— Увы, — вздохнул Сизенна, — если человек и живет в своем потомстве, — он ничего не помнит о прошлом, и жизнь представляется не бесконечной, а конечным отрезком в определенное время. Но доказательство бесконечного— в самой природе человека: разве нам не кажется, что мы всегда жили (начала жизни не осознаешь)и будем жить вечно, хотя и знаем о смерти? Поэтому жизнь — сон, нечто кажущееся, представление, как учил Ксенофан, а действительно сущее — в мире идей…

— Не люблю Платона, — нахмурился Сулла и, оборвав беседу, задумался.

Вечером на небольшой сцене мимы разыгрывали непристойные картинки из жизни горожан. Игра мимов становилась всё разнузданнее. Сулла хохотал, смеялась и Валерия. Только Сизенна хмурился, думая: «Император — великий муж, мудрый, образованный, и я не понимаю, как может его занимать и веселить такое зрелище? Мимы тешат обыкновенно грубую и темную толпу, но муж разумный должен выбирать изящную игру гистрионов, смотреть трагедию или пантомиму… А может быть, возврат к старине — возврат к грубым нравам?»

Когда игра кончилась, Сизенна спросил Суллу, возлегая с ним за столом: