Камрань, или Невыдуманные приключения подводников во Вьетнаме - Юрий Николаевич Крутских
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И снова скрывается в море.
И на месяц опять картина одна:
Ленивая синь ультрамарина,
И, может, покажется снова земля
И опять пронесётся мимо.
И карты-сетки пуста белизна,
Спокойно всё в штурманской рубке,
Когда вокруг ни клочка земли
И сменяют друг друга сутки.
А за бортом резвится волна,
И бесконечной лентой
Разматывается кильватерная струя
И пропадает где-то…
Другое стихотворение штурмана было написано буквально на моих глазах во время одного из наших экипажных выходов на природу. Осенний лес был живописен и праздничен в своей краткой ускользающей красоте. Последняя неделя октября дарила высоким небом, обжигающим солнцем и приятным холодком в тени. Сухой ветер время от времени поигрывал шелестящими верхушками полуоблетевших порыжевших деревьев, принося откуда-то издалека неповторимый прело-грибной дух.
В то время, пока народ шумно жарил шашлыки, провозглашал пышные тосты и медленно, но верно напивался, Борисыч как-то странно себя повёл. Выпив с коллективом положенные три первых стакана, прожевав порцию непрожаренного, но аппетитно пахнущего дымком и уксусом мяса, он незаметно покинул общество. Несколько раз я различал его тёмный силуэт сквозь неровный частокол облетевших деревьев. Он то прыгал по замшелым камням в овраге у ручья, то карабкался по желтому травянистому склону на другой его стороне, то сидел полуразвалясь среди вороха опавших листьев, прислонившись спиной к шершавому стволу кривой маньчжурской берёзки.
Где-то через полчаса Борисыч вернулся. Он был весьма доволен собой, как обычно, на ширину приклада, улыбался и выказывал явное нетерпение. Одним махом выпив поднесённую ему штрафную, зажевав сморщенной запечённой в костре ароматной луковицей, он безапелляционно потребовал тишины и разразился следующим стихотворением:
Под зыбкой синевой небес
По золоту осин пылают клёны,
Дубов степенных бронзовеют кроны,
Последней грустью облетает лес.
Берёз опавших хрупкой наготы
В косых лучах дрожит очарованье.
В камнях ручья студёное журчанье.
И шорох ниспадающей листвы.
Слезит глаза разлившейся тоской
Осеннего костра дымок печальный.
Последний занавес игры прощальной
Природы, уходящей на покой…
В заключение поэтической странички приведу ещё одно стихотворение Борисыча. Как видно, в этом случае его крепко обложили проблемы интимного плана. Сам он никогда его не рассказывал, ко мне же стихотворение попало от той, которой, собственно, и было посвящено.
В потоке дней мечусь, тоскую…
Хочу забыть, но не могу.
Вновь образ мысленно рисую
Одной, которую люблю.
Бессонницы раздумий муки
О бренности и о любви…
Вскрываю скальпелем разлуки
Нарывы бьющейся души.
Течёт поток воспоминаний,
Ночь бесконечная молчит.
Из раны сердца извлекаю
Осколки жалящих обид,
Молю: достоин ли прощенья
Тех, что когда-то приручил,
Надежду дал порой весенней,
А в осень — бросил и забыл;
Судить позволил неподсудных;
Лукавя, клялся на крови,
И вот наказан — безрассудно
Затянут омутом любви.
И пусть достоин я могилы,
Лишь об одном творца прошу:
Молю, чтобы меня любила
Одна, которую люблю.
Замечу, что эти и некоторые другие стихи штурмана сохранились для потомков только благодаря мне. Именно я в своё время догадался перенести их на бумагу. Сам же Борисыч стихи свои никогда не записывал, сочинял и хранил исключительно посредством ума и памяти. А память у него была отменная и совершенно необъятная. Кроме нескольких десятков своих, он знал сотни, если не тысячи, стихотворений русских классиков. У Пушкина, Лермонтова, Есенина и даже у Маяковского он знал наизусть практически всё, выучив их собрания сочинений, что называется, от корки до корки. И это действительно было так! Я не раз собственноручно его проверял: открывал наугад любой том, и штурман читал без запинки час, полтора, два — пока не останавливали. Именно благодаря Борисычу в один прекрасный день я и сам решился на такой подвиг: взял и выучил наизусть всего «Евгения Онегина». После этого я ещё много чего выучил и хотя высот штурмана не достиг, в случае необходимости день могу беспрерывно услаждать уши потенциальных слушателей нежными поэтическими созвучиями. И, как видно, сделал я это в своё время не зря. Помимо возможности постоянной тренировки мозга (а после сорока лет, чтобы в старости не впасть в маразм, это крайне необходимо делать) мне сейчас для того, чтобы выучить новое стихотворение, достаточно лишь несколько раз прочитать его. Кроме того, в минуты вынужденного безделья, стоя, например в автомобильной пробке или в дальней поездке, я не слушаю по радио набившую оскомину попсу или навязчивую рекламу, а читаю себе что-нибудь для души, сочетая, таким образом, приятное с полезным.
Но меня опять снесло в сторону: разговор всё ещё идет о талантах штурмана, а я бессовестно пытаюсь примазаться к чужой славе. Говоря словами классика, «всего, что знал ещё Евгений (в нашем случае — Борисыч), пересказать мне недосуг». А знал штурман невообразимо много. Кроме стихов, он мог часами рассказывать прозу целыми главами. Большинство малых произведений Чехова, а также некоторые весьма объёмные его повести он мог читать наизусть. Память его вмещала и значительные куски из «Мёртвых душ», и практически все сказки Салтыкова-Щедрина. Он бы выучил и все три тома «Капитала», книга эта, как мы помним, ему тоже очень нравилась, но в тяжеловесных фразах данного фундаментального труда имелось не так много благозвучия и поэзии, а именно это Борисыч ставил превыше всего, поэтому «Капитал» он знал близко к тексту, а наизусть — лишь фрагментами.
Надо ли говорить, что во всех вопросах, касающихся его специальности, экзаменовать штурмана было совершенно бессмысленно? Скажу только, что все пособия по навигации, кораблевождению и множество различных инструкций по использованию технических средств он также знал наизусть. Правила МППСС-72[27], обязательные для любого судоводителя, он знал даже и в варианте на английском языке.
Но подобные интеллектуальность, романтичность и возвышенность натуры сочетались в нём порой с крайним профанством, махровым цинизмом и трезвой расчётливостью. Как Шерлок Холмс, он знал и изучал только то, что ему было интересно, нравилось или могло пригодиться в жизни. В вопросах же, находящихся за пределами этого круга, он был до безобразия наивен и беспомощен.
