Река рождается ручьями. Повесть об Александре Ульянове - Валерий Осипов

В большой клетке, густо усыпанной зерном, одиноко сидел на краю жестяного блюдца с водой большой снегирь. Наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, он печально смотрел одним глазом на людей и, казалось, даже вздыхал, тяжело утомленный своим долгим и бессмысленным пленом.

«Вот на кого был похож этот рыжебородый мужик, - подумал Володя. - На снегиря. Но только не на этого - сонного и полуживого. А на молодого снегиря, который без устали прыгает и прыгает по деревьям и кустам и рьяно стучит, собирая букашек и других насекомых... И тот длинный мужик вот так же, наверное, клюет каждую подвернувшуюся под руку копейку...»

- Из Петербурга никаких известий? - вдруг тихо спросил сзади Наумов.

Володя вздрогнул. Наумов сказал вслух о том, о чем подумал и он, взглянув на одиноко и грустно сидевшую за решеткой птицу. Но он, Володя, тут же подавил в себе это сравнение и отогнал, погасил мысль о Петербурге... Собственно говоря, эти мысли пришли к нему сразу, как только он подошел к птичьему рынку и увидел за решетками в клетках птиц. Поэтому он и отошел в сторону, поэтому так долго и слушал разговоры крестьян, чтобы только не думать о Петербурге, о Саше, о маме, чтобы только не давать горькую пищу своим настроениям и мыслям.

И вот теперь Наумов сказал об этом вслух...

- У тебя действительно есть хорошие птицы? - спросил Володя.

- Пойдем посмотрим? - предложил Наумов.

- Пойдем, - согласился Володя.

2

...Восемьсот девяносто шесть, восемьсот девяносто семь, восемьсот девяносто восемь, восемьсот девяносто девять...

«Сейчас заиграют колокола», - подумал Саша, оборвав счет.

Тишина. Мертвая тишина. Нигде не слышно ни единого звука. Где-то прогремел ветер на железной крыше. И опять тишина...

«Гос-по-ди, по-ми-и-луй-й...» - вступили колокола.

Саша облегченно вздохнул. Значит, счет был верный... Пятнадцать на шестьдесят - ровно девятьсот...

Прошло четверть часа. Еще четверть часа твоей жизни. Их осталось совсем немного. А может быть, все-таки выйдет помилование?..

Саша прошелся из угла в угол. Новая камера, куда его привезли после суда, была больше прежней. То же сиденье, стол, кровать. Но стены были другие.

В первый день после переезда из предварилки, пораженный густой, вязкой тишиной, он попробовал стучать соседям, но с удивлением обнаружил, что стены в новой камере совсем не каменные, а представляют собой сложную конструкцию: обои, плотная материя, потом мелкая металлическая сетка, за ней толстый слой войлока, и только уж потом камень. (Какой-то узник расковырял в одном месте стену, и Саша видел ее хитрое устройство.)

Значит, здесь сводят с ума не только ожиданием исполнения приговора, но и тишиной, подумалось ему тогда. Чтобы это ожидание не было рассеяно никакими посторонними звуками. Чтобы осужденный был полностью предоставлен мыслям о тяжести совершенного им деяния, мыслям о близости своей смерти...

А что если все-таки выйдет помилование?..

В окне, вырезанном в двухаршинной наружной стене п забранном двумя застекленными, зарешеченными железными рамами, смутно была видна крепостная стена, еще большей, кажется, толщины, чем стена каземата. На стене стояла будка часового, а над ней высоко торчала какая-то труба, из которой струился слабый дым.

«Гос-по-ди, по-ми-и-луй-й...» - зазвонили колокола.

Еще четверть часа.

Он прошелся по уложенному войлоком полу до умывальника. Повернул к двери. Постоял около нее, глядя на квадратное, запиравшееся снаружи отверстие, через которое солдат подавал еду.

Посредине квадратного отверстия был вырезан застекленный глазок, тоже закрывавшийся снаружи. Глазок на тюремном жаргоне назывался иудой... Как ни старались караульные и надзиратели незаметно подкрасться к нему и тайно понаблюдать за арестантом, скрип сапог каждый раз выдавал. «Хоть бы мазь им специальную выдавали, - подумал однажды с досадой Саша, - чтобы не действовали так на нервы...»

Он сел на табуретку, прислонился затылком к стене. Петропавловская крепость... Русская Бастилия... Кого только не видели эти стены!.. Здесь, может быть даже в этой камере, сидели Рылеев, Шевченко, Достоевский, Каракозов, Бакунин, Чернышевский, Писарев, Кропоткин, Желябов, Перовская...

В чем дело? Почему так устроена эта жизнь, что лучшие люди - те, кто умен, справедлив, искренен, желает счастья людям, борется за то, чтобы изменить условия этого подлого, жалкого существования, - почему такие люди всегда изгои, узники глухих камер, кончают свои дни в ссылках, в тюрьмах, на виселицах?

А те, кто жесток, циничен, подл, глух к справедливости, добру и правде, - эти люди благоденствуют, наслаждаются жизнью, диктуют законы, вершат судьбами людей, они всегда отцы семейств, примерные мужья, столпы общества, наставники юношества?

Почему?

Может быть, стремление к правде и справедливости всегда связано с муками и страданиями? Может быть, их и не существует, этой правды и справедливости, если путь к ним вымощен столькими лишениями и терзаниями?

Вздор.

Те, для кого счастье состоит в ощущении борьбы, в радости противоборства несправедливому укладу жизни, кто органически не может выносить косности и мракобесия, - эти люди должны быть нечувствительны к физическим страданиям и мукам. Такой человек уже испытал счастье. Он достиг апогея своей судьбы - он боролся, он не был сломлен, он отдал все, что мог, ради своих убеждений!

Что может быть прекраснее и возвышеннее такой судьбы?..

«Господи, помилуй, господи, помилуй, гос-по-ди, по-ми-и-луй-й!» - отбили три четверти часы на колокольне.

Он встал, снова зашагал по камере из угла в угол. Десять шагов к двери, десять шагов обратно... Да, да, борьба - это высшее проявление смысла жизни. Но только ли в непосредственном противоборстве, в прямом столкновении внешних сил могут выражаться и исчерпываться все формы борьбы?.. А исследование - разве это не борьба? С неизвестностью, незнанием или с ложным знанием, с упорным сопротивлением живой и мертвой природы человеку, проникающему в ее тайны?

Исследования, наука - это тоже борьба, это тоже противоборство с косностью устоявшихся знаний, с их нежеланием уступать свое место знанию новому, более совершенному и глубокому, пришедшему на смену прежней системе взглядов.

Он остановился... А он сам, Александр Ульянов, сумел ли он внести что-либо новое в ту или иную область человеческих взглядов, существовавших до него?.. Он только начал свой путь исследователя. Работа по зоологии, золотая медаль - единственный и робкий шаг в науку. Даже полшага.

Но разве можно заниматься настоящей наукой в современной России? Разве можно целиком посвящать себя исследованиям, когда совесть не дает тебе покоя и все время шепчет: стыдно жить, стыдно заниматься посторонними делами, когда общественным укладом стало явное зло, когда это зло приняло форму государственного устройства и настойчиво искореняет все проявления передовой мысли, изменяя умонастроения еще недавно активно настроенных кругов общества, переключая их внимание с гражданских проблем на второстепенные безделушки, на мелочи.

И потом, имеет ли вообще интеллигентный, образованный человек право заниматься отвлеченными исследованиями и наукой в то время, когда народ испытывает небывалые бедствия и необходимо в первую очередь прямо и действенно служить именно его интересам?

Колокола на башне зашипели, готовясь отметить завершение минутной стрелкой полного оборота на циферблате... «Коль славен наш гос-подь в Сио-о-не», - заиграли колокола так фальшиво, что Саша даже усмехнулся. Это действительно было смешно: главные часы империи издавали звуки, делавшие куранты похожими на оркестр пьяных пожарных.

А на самом деле, подумал Саша, почему они так фальшивят? Наверное, зимой от резкой смены температуры колокола теряют свой настрой, а весной их перестроить, конечно, некому. Да и незачем. Не о заключенных же в крепости беспокоиться?.. А караульные, наверное, уже привыкли - им все равно, их это не раздражает в такой степени, как узников... Действительно, посидишь под этот погребальный звон несколько лет, и психика не выдержит, разрушится.

Колокола окончили свой раздерганный звон. Нестройное эхо долго висело в воздухе. Как это символично, подумал Саша, главные часы государства немилосердно фальшивят... Звучание их так же неправильно, как неверна вся русская жизнь с ее нелепой политической организацией, которая сковывает энергию огромного талантливого народа, с ее неуправляемыми расстояниями, якобы подчиненными централизованной идее самодержавия, а по существу представляющими из себя разнузданную азиатскую стихию бесправия, беззакония, самоуправства, со всей какофонией ее полузадушенных голосов, исковерканных звуков, задавленных стонов, прикушенных воплей, со всей нестерпимой, непереносимой фальшью главной идеи жизни - поголовным раболепием перед несколькими ничтожными людьми, силой случая вытолкнутыми на верхнюю ступень общественной лестницы...