Том 3. Драмы - Михаил Лермонтов

Князь. Верно, очень романтическое?

Юрий. Не знаю – но от нее осталось мне одно только имя, которое в минуты тоски привык я произносить как молитву; оно моя собственность. Я его храню как образ благословения матери, как татарин хранит талисман с могилы пророка.

Вера. Вы очень красноречивы.

Юрий. Тем лучше. Но слушайте: с самого начала нашего знакомства я не чувствовал к ней ничего особенного, кроме дружбы… говорить с ней, сделать ей удовольствие было мне приятно – и только. Ее характер мне нравился: в нем видел я какую-то пылкость, твердость и благородство, редко заметные в наших женщинах, одним словом, что-то первобытное, допотопное, что-то увлекающее – частые встречи, частые прогулки, невольно яркий взгляд, случайное пожатие руки – много ли надо, чтоб разбудить таившуюся искру?.. Во мне она вспыхнула; я был увлечен этой девушкой, я был околдован ею; вокруг нее был какой-то волшебный очерк; вступив за его границу, я уже не принадлежал себе; она вырвала у меня признание, она разогрела во мне любовь, я предался ей, как судьбе, она не требовала ни обещаний, ни клятв, когда я держал ее в своих объятиях и сыпал поцелуи на ее огненное плечо; но сама клялась любить меня вечно – мы расстались – она была без чувств, все приписывали то припадку болезни – я один знал причину – я уехал с твердым намерением возвратиться скоро. Она была моя – я был в ней уверен, как в самом себе. Прошло три года разлуки, мучительные, пустые три года, я далеко подвинулся дорогой жизни, но драгоценное чувство следовало за мною. Случалось мне возле других женщин забыться на мгновенье. Но после первой вспышки я тотчас замечал разницу, убивственную для них, – ни одна меня не привязала – и вот наконец я вернулся на родину.

Князь. Завязка романа очень обыкновенна.

Юрий. Для вас, князь, и развязка покажется обыкновенна… я ее нашел замужем, – я проглотил свое бешенство из гордости… но один бог видел, что происходило здесь.

Князь. Что ж? Нельзя было ей ждать вас вечно.

Юрий. Я ничего не требовал – обещания ее были произвольны.

Князь. Ветреность, молодость, неопытность – ее надо простить.

Юрий. Князь, я не думал обвинять ее… но мне больно.

Княгиня (дрожащим голосом). Извините – но, может быть, она нашла человека еще достойнее вас.

Юрий. Он стар и глуп.

Князь. Ну так очень богат и знатен.

Юрий. Да.

Князь. Помилуйте – да это нынче главное! Ее поступок совершенно в духе века.

Юрий (подумав). С этим не спорю.

Князь. На вашем месте я бы теперь за ней поволочился, – если ее муж таков, как вы говорите, то, вероятно, она вас еще любит.

Вера (быстро). Не может быть.

Юрий (пристально взглянув на нее). Извините, княгиня, – теперь я уверен, что она меня еще любит. (Хочет идти.)

Князь. Куда вы?

Юрий. Куда-нибудь.

Князь. Поедемте вместе на Кузнецкий[140] (два слова на ухо).

Юрий. Извольте, куда хотите (выходят).

Князь. Прощай, Веринька. (Идет и в дверях встречает Александра.) Извините, Александр Дмитрич, – а вот жена целое утро дома. (Уходит.)

(Александр входит медленно, смотрит то на них, то на Веру. Вера, опрокинув голову на спинку стула, закрыла лицо руками.)

Алекс<андр> (про себя.) Он был здесь, она в отчаянье – (глухо) я погиб.

Вера (открыв глаза). А! Опять передо мною.

Алекс<андр>. Опять и всегда, как жертва, на которую ты можешь излить свою досаду, как друг, которому ты можешь вверить печаль, как раб, которому ты можешь приказать умереть за тебя.

Вера. О, поди, оставь меня… ты живой упрек, живое раскаяние – я хотела молиться – теперь не могу молиться.

Алекс<андр>. Если б я умел молиться, Вера, то призвал бы на твою голову благодать бога вечного – но ты знаешь! Я умею только любить.

Вера. Я ничего не знаю… уйди, ради неба, уйди.

Алекс<андр>. Ты меня не любишь.

Вера. Я тебя ненавижу.

Алекс<андр>. Хорошо! Это немножко легче равнодушия – за что же меня ненавидеть… за что?.. Говори, за что!..

Вера. О, ты нынче недогадлив… ты не понимаешь, что после проступка может оставаться в сердце женщины искра добродетели; ты не понимаешь, как ужасно чувствовать возможность быть непорочной… и не сметь об этом думать, не сметь дать себе этого имени…

Александр. Да, понимаю! Несносно для самолюбия.

Вера. Если б не ты, не твое адское искусство, если б не твои ядовитые речи… я бы могла еще требовать уважения мужа и по крайней мере смело смотреть ему в глаза…

Александ<р>. И смело любить другого…

Вера (испугавшись.) Нет, неправда, неправда, такая мысль не приходила мне в голову.

Александр. К чему запираться? – я не муж твой, Вера; не имею никаких прав с тех пор, как потерял любовь твою… и что ж мне удивляться!.. Я третий, которому ты изменяешь, – со временем будет и двадцатый!.. Если ты почитаешь себя преступной, то преступления твои не любовь ко мне – а замужество; союз неровный, противный законам природы и нравственности… Признайся же мне, Вера: ты снова любишь моего брата?..

Вера. Нет, нет.

Алекс<андр>. Если хочешь, то я уступлю тебя брату, стану издали, украдкой смотреть на ваши свежие ласки… и стану думать про себя: так точно и я был счастлив… очень недавно…

Вера. Да ты мучитель… палач… и я должна терпеть!..

Алекс<андр>. Я палач? – я, самый снисходительный из любовников?.. Я, готовый быть твоим безмолвным поверенным, – плати только мне по одной ласковой улыбке в день?.. Многие плотят дороже, Вера!

Вера. О, лучше убей меня.[141]

Алекс<андр>. Дитя, разве я похож на убийцу!

Вера. Ты хуже!

Алекс<андр>. Да!.. Такова была моя участь со дня рождения… все читали на моем лице какие-то признаки дурных свойств, которых не было… но их предполагали – и они родились. Я был скромен, меня бранили за лукавство – я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло – никто меня не ласкал – все оскорбляли – я стал злопамятен. Я был угрюм – брат весел и открытен – я чувствовал себя выше его – меня ставили ниже – я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир – меня никто не любил – и я выучился ненавидеть… Моя бесцветная молодость протекла в борьбе с судьбой и светом. Лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубину сердца… они там и умерли; я стал честолюбив, служил долго… меня обходили; я пустился в большой свет, сделался искусен в науке жизни – а видел, как другие без искусства счастливы: в груди моей возникло отчаянье, – не то, которое лечат дулом пистолета, но то отчаянье, которому нет лекарства ни в здешней, ни в будущей жизни; наконец я сделал последнее усилие, – я решился узнать хоть раз, что значит быть любимым… и для этого избрал тебя!..

Вера (смотря на него пристально). О боже!.. И ты надо мной не сжалился.

Александр. Бог меня послал к тебе как необходимое в жизни несчастие. Но для меня ты была ангелом-спасителем. Когда я увидал возможность обладать твоей любовью – то для меня не стало препятствий; всей силой неутомимой воли, всей силою отчаянья я уцепился за эту райскую мысль… Все средства были хороши, я, кажется, сделал бы самую неслыханную низость, чтоб достигнуть моей цели… но вспомни, вспомни, Вера, что я погибал… нет, я не обманул, не обольстил тебя… нет, было написано в книге судьбы, что я не совсем еще погибну!.. Да, ты меня любила, Вера! Никто на свете меня не разуверит – никто не вырвет у меня из души воспоминаний о моем единственном блаженстве! О, как оно было полно, восхитительно, необъятно… видишь, видишь слезы… не изобретено еще муки, которая бы вырвала такую каплю из глаз моих… а теперь плачу, как ребенок, плачу… когда вспомнил, что был один раз в жизни счастлив. (Упадает на колени и хватает ее руки.) О, позволь, позволь мне по крайней мере плакать.

Вера. Послушай, Александр, послушай… что же мне делать?.. Мне жаль, но я не люблю тебя, не могу, не могу больше любить, – я всегда ошибалась – мы не созданы друг для друга… что же мне делать!..

(Александр встает.)

Послушай, забудь, оставь меня… или нет, я уеду, далеко, далеко… не обращай на меня внимания, – я не ангел – я слабая, безумная женщина… я тебя не понимаю… я тебя боюсь!.. Презирай меня, если тебе от этого будет легче, но оставь, не мучь…