Ралли Родина. Остров каторги - Максим Привезенцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но это была правда, чистая правда – одноногий калека на костылях уверенно двигался мимо нашей колонны, и грязь, бурлящая от дождевых капель, падающих с неба, громко чавкала под подошвой единственного ботинка этого целеустремленного типа.
– Эй, уважаемый! – сложив руки рупором, позвал незнакомца Денис.
Тот встрепенулся и, хмуро покосившись в сторону режиссера, нехотя буркнул:
– Чего вам?
– А вы откуда идете? – спросил Денис, не обратив внимания на грубоватый ответ незнакомца. – Если не секрет?
Мы все, конечно же, понимали, что у старика явно какие-то проблемы с головой: даже здоровый человек о двух ногах десять раз подумает, прежде чем идти куда-то в такую погоду.
– А сам не видишь? – снова довольно резко ответил калека. – Оттуда!
И мотнул головой себе за спину.
Я пробудил уснувший экран навигатора и взглянул на карту: судя по всему, до ближайшего населенного пункта от нынешней локации было шестьдесят километров.
– И вы что же, пешком топаете все время? – не удержавшись, спросил я.
– А вы, смотрю, догадливые! – воскликнул он, то ли смеясь, то ли злясь. – Ладно, бывайте! Мне пора!
И, мотнув головой на прощанье, калека снова устремился вперед.
– Вас подвезти, может? – крикнул ему вслед Ребе, но одноногий даже не оглянулся.
Мы еще долго смотрели ему вслед, не зная, как поступить. Догнать и насильно усадить в машину сопровождения? Да нет, мало что глупо, так еще и опасно для всех, включая и его – еще задумает выскочить на полном ходу. Мне очень хотелось разузнать о причинах, заставивших его отправиться в этот странный долгий путь, но я прекрасно понимал, что их, этих причин, скорей всего, просто нет, и старика ведет вперед одно лишь безумство…
Но ведь ведет же?
После всего, что мы уже видели в нашем путешествии, этот странный причудливый несгибаемый пешеход казался настоящим революционером, чуть ли не единственным, кто осмелился плыть против течения вопреки любым обстоятельствам. Получается, чтобы на такое осмелиться, надо быть безумцем? Возможно, что-то в этом есть, ведь если перед каждым выходом из дома считать все потенциальные опасности, то можно вообще расхотеть куда-то идти… Параноики сидят по норам, а вершины покоряют слегка сумасшедшие люди – это, в общем-то, давно всем известно.
«Но почему у нас в стране путешествие из города в город – уже подвиг? Да что там: вышли за порог – уже событие. До работы не на машине, а на велосипеде доехал – все, герой!.. А ведь это так просто…»
Не удержавшись, я оглянулся через плечо еще раз – калека уже практически скрылся из виду, снова превратившись в крохотную точку, которая с каждой секундой становилась все меньше.
«Наверное, чтобы стать нормальным, порой надо сначала окончательно сойти с ума… Особенно если речь идет про Россию».
Оглядываясь назад, я вдруг подумал, что зря нарек «морем пофигизма» Ирбит. Скорей, «морем пофигизма» была вся страна, а Ирбит являлся одной из множества ее впадин, на дне которых никто и близко не слышал про добросовестный труд и элементарную рабочую этику.
«А ведь на кону – жизни людей, которые доверятся конструкторам и ездят на их машинах, ежесекундно рискуя попасть в аварию…»
Вот и получается, что путешествовать пешком безопасней всего.
«Даже когда у тебя всего одна нога, но зато с лихвой энтузиазма».
Главное, на месте не стоять.
Жаль, что многие об этом забывают… или даже не знали никогда.
ЭПИЛОГ
1890
Обычно, уплывая откуда-то, человек подолгу стоит на корме и смотрит на оставляемый берег, чтобы запечатлеть его в памяти и вспомнить напоследок все то, что случилось с ним здесь.
Антон Павлович Чехов стоял на носовой палубе и глядел вперед, в сторону далекого порта, куда должен был прибыть его нынешний корабль, «Петербург», волей судьбы плывущий под желтым карантинным флагом. Литератор до жути соскучился по большой земле, по родным и друзьям, которые там остались. И хоть он был благодарен всем и каждому, кто помогал ему в его исследовании, ярче прочих воспоминаний пылало перед внутренним взором самое ужасное из всех – пленение Николаем и его же самоубийство, а также последующие просьбы Кононовича и Ландсберга об этом трагическом событии нигде не упоминать. Единственный, кто ничего у литератора не просил – это Ракитин: тот, несмотря на молодость, уже отчаялся и смирился с мыслью, что каторга заключенных стала и его каторгой тоже.
«В этом все мы – верим в судьбу и не верим в себя, в то, что можем что-то изменить. Фатализм чистой воды…»
Чехов до сих пор не мог утвердительно сказать, поддастся ли он уговорам сахалинцев или все-таки поведает читателям о той ужасной ночи, когда жизнь его висела на волоске. С одной стороны, смолчать – значит, не рассказать всей правды, то есть отчасти обесценить проделанный труд. С другой, на Сахалине происходили куда более ужасные вещи, от которых история про собственный плен будет только отвлекать.
«Надо будет все эти записи, конечно, переработать, – думал Чехов. – Определить, что можно рассказать, а что – не стоит. Книга про Сахалин никогда не получится веселой, но и унылой ее делать не стоит однозначно…»
Он закашлялся – умудрился перед самым отъездом простыть.
«Пока дышу и мыслю, надо писать. Материк не должен забывать об острове, который у него есть. И те, кто на острове – тоже люди, какие б грехи за ними ни числились. И относиться к ним надлежит по-людски, пусть и не все там Толмачевы и Ландсберги, не все…»
С такими мыслями Чехов стоял на носу и вглядывался в предрассветную дымку.
И на лице его уже не было той знаменитой полуулыбки, которая прежде служила визитной карточкой литератора.
После Сахалина Антону Павловичу было крайне трудно улыбаться. То, что он увидел на острове каторги, заставило литератора задуматься о многострадальной судьбе русского народа. Складывалось ощущение, что после отмены крепостного права простой люд все равно продолжал цепляться за прошлое, поскольку, по сути, не умел ничего, кроме как служить кому-то. Оттого и создавалось впечатление, что большинство заключенных чувствуют себя на Сахалине, как дома. По крайней мере, очень трудно было представить их в иной, обычной жизни, где они избавлены от необходимости выполнять чьи-то поручения.
«Мы умеем совершать подвиги, но совершенно беспомощны в быту – как будто не знаем, чем себя занять, когда не надо воевать во спасение Родины».
Русский человек принимал все происходящее с ним, как данность, а потому – за редким исключением – не осознавал своей ответственности за содеянное. Даже Ландсберг, намеренно выбравший каторгу вместо самоубийства, не уставал повторять, что его судьба – жить в ссылке. При этом, по иронии, он сам эту судьбу строил – вместе с казармами, мостами, туннелями и иными сооружениями острова.
«А если даже лучшие из нас не
