Повести, рассказы - Самуил Вульфович Гордон

— Не знаю, — неопределенно ответила Лина. — Не знаю. Возможно, что вы правы. Но просто верить в то, что... Как вам сказать? — Лина не нашла нужных слов, и особого желания продолжать разговор у нее тоже не было. Но надо было что-то сказать. И, кивнув в сторону администратора, она спросила у соседки: — Так где же вы все-таки собираетесь остановиться?

— Если б я знала... Эту ночь придется провести в вестибюле, а завтра посмотрю. Здесь вертятся люди, предлагающие остановиться у них. Одна женщина предложила мне комнату с двумя койками, оставила свой адрес. Но я еще не решила, идти туда или нет. Я здесь впервые и никого здесь не знаю. Если хотите, я дам вам ее адрес. — Она достала из черной лакированной сумочки сложенную вдвое бумажку и подала ее Лине.

— Это недалеко, — сказала Лина. — Отсюда десять минут езды на троллейбусе, не больше. Я хорошо знаю этот город. Не впервые здесь. Давайте подъедем, посмотрим. Если нам комната не подойдет, мы вернемся сюда обратно. Швейцар нас впустит. До двенадцати мы успеем.

Окно маленькой комнаты, куда хозяйка квартиры, пожилая женщина с морщинистым напудренным лицом, их ввела, выходило на просторный зеленый двор, и этого было достаточно, чтобы Лина, не раздумывая, заплатила хозяйке за три дня вперед, хотя возможно, что ей больше одной ночи здесь провести не придется. А может быть, наоборот, она пробудет здесь больше времени, чем ее новая знакомая, Лидия Андреевна. Лина обратилась к хозяйке с единственной просьбой — дать ей ключ от входной двери. Она здесь в командировке, объяснила Лина, и, возможно, будет поздно задерживаться в главке. Вот сегодня, скажем, она определенно задержится до часа, до двух ночи, а возможно, и до утра.

А чтобы хозяйка и Лидия Андреевна не смотрели на нее, как ей показалось, с некоторым подозрением, Лина достала из чемодана зеленую папку, которую она взяла с гидроэлектростанции, и села ее просматривать. И очень удивилась, что в таком состоянии могла обнаружить ошибку, допущенную ею в одном из расчетов, и что вообще смогла углубиться в чертежи, разложенные на столе. Она теперь похожа на Лидию Андреевну, перед сном принявшую таблетку: вылечить ее таблетка, конечно, не может, иначе бы Лида не тащилась сюда, в такую даль, не оставила бы мужа с маленьким ребенком на руках, — но на какое-то время таблетка облегчает ее страдания, помогает их забыть. Нет, она, Лина, не может сравнить себя с этой больной женщиной. Лидия Андреевна не потеряла надежду, верит, что вылечится, и врач, который знает, что не сможет ничем ей помочь, не лишит ее этой надежды, укрепит в ней веру, ибо Лидия Андреевна желает этого, хочет в это верить. Но кто может вернуть веру тому, кто потерял ее и не хочет ее найти? Единственное лекарство, которое в подобных случаях советуют, — глубже уйти в работу. В работе легче забыться. Те, кто советуют это, не знают или делают вид, что не знают, — лекарство, которым пользуются долго, перестает действовать.

Лина оторвалась от бумаг и встретилась взглядом с задумчивыми глазами Лидии Андреевны. Они словно спрашивали: «Вы совсем разуверились в любви?» Спроси она вслух, Лина бы, наверно, ответила: «Нет» или «Не знаю»... Она сейчас действительно не знала, любила ли она когда-нибудь Генриха по-настоящему, если за один день он мог стать ей таким чужим. А пустота, которую он в ней оставил, требует, чтобы ее быстрее заполнили. Может быть, поэтому она и боялась вчера встретиться с Михаилом и поспешно оставила гостиничный номер... Но если бы Лидия спросила у нее, что такое любовь, Лина знала бы, что ей ответить. Она рассказала бы ей о своей двоюродной сестре, которая до сих пор, через много лет после гибели мужа на фронте, сохранила к нему любовь, хотя у нее давно уже другой муж и дети от него. Со смертью первого мужа у нее не умерли чувства к нему. Убивает любовь измена, в измене она умирает раз и навсегда. Страшней всего, однако, то, что та же любовь, которая так возвышает человека, как было с самой Линой на хорах в старинном соборе-музее, — эта же любовь может и унизить человека.

Разве то, что она сейчас собирается сделать, не унижение? Она понимает это, но иначе поступить не может: второй день подряд кто-то словно управляет ею, и этот «кто-то» сильнее ее.

9

В начале двенадцатого Лина вышла из приютившей ее квартиры, нашла телефон-автомат и, сдерживая дыхание, позвонила домой — никто там не отзывался. Позвонила еще и еще раз, долго прислушивалась к однотонным, равномерно-отрывистым гудкам и наконец оставила будку. Предположить, что Генрих догадывается, кто звонит, и поэтому не снимает трубку, конечно, глупо. Но, может, он не слышит звонков? Нет, по ночам телефон звонит тревожно и громко, прямо дом разносит. Лина страшно боится ночных телефонных звонков. Значит, Генрих еще не вернулся из гостиницы. Или уехал к «той», в другой город. Лина все же подъедет к дому, посмотрит, и если в окнах снова будет темно и никто по-прежнему не подойдет к телефону, тогда... Но пока она сама не знает, что будет тогда...

Дом у них большой, восьмиэтажный, и длинный, окон много, но света нигде уже не было. Давно прошел и скрылся последний троллейбус. Выплывшая из-за соседнего дома луна волочила за собой зыбкий серебряный шлейф и остановилась, как нарочно, возле крайних окон на седьмом этаже, точно желая показать Лине, что дома никого нет.

Скоро два. Теперь Лина уже уверена, что Генрих уехал к «той». Наверно, и «та», «его дорогая и необыкновенная», получила письмо, адресованное Лине, и конечно, ему показала. Генрих тут же вернется обратно домой. Он ведь понимает, что после такого письма Лина не усидит на месте и тоже примчится. И все-таки она в квартиру к себе не поднимется. Ее могут увидеть соседи по лестничной площадке и передать потом ему, что она приходила домой. А она, Лина, ведь хочет, чтобы удар, который собирается ему нанести, был для него неожиданным. Но перед тем как нанести ему этот удар, она должна посмотреть, как поведет он себя, когда увидит ее на пороге с чемоданом в руке.