Семья Тибо.Том 1 - Роже Мартен дю Гар

— Он, знаете ли, у меня с капризами, боится всего непривычного. Тебе дадут рагу из жареных голубей. Ел-то он чаще тушеную капусту в сале, чем голубей! Но вообще его совсем избаловали. Лелеяли да ласкали, — так всегда бывает с единственным ребенком. Да и мать у него долго хворала! Да, да, — продолжала она, погладив его по круглой, коротко остриженной головке. — Балованный мальчишка. Никуда это не годится. Зато у тетки все будет иначе. Наш барчук, видите ли, хотел по-прежнему носить локоны, как девчонка. Да уж нет, хватит капризничать да привередничать. Тебе говорят, ешь. Вон тот господин все смотрит на тебя, поживей! — Она была очень довольна, что ее слушают, и снова улыбнулась Жаку и Поль. — Малыш осиротел, — сообщила она безмятежным тоном. — Потерял мать на этой неделе. Мне-то она приходилась золовкой. От чахотки умерла у себя в деревне, в Лотарингии. Бедный малыш, — добавила она. — Ему еще повезло, что я пожелала взять его на свое иждивение; у него нет никакой родни ни с отцовской, ни с материнской стороны — я у него одна. Да, забот у меня будет по горло.

Мальчуган перестал есть; он не сводил глаз с тетки. Все ли он понимал?

Он спросил каким-то странным тоном:

— Это моя мама умерла?

— Не лезь не в свое дело. Ешь, говорят.

— Не хочу больше.

— Сами видите, какой неслух, — подхватила г-жа Долорес. — Ну да, да, умерла твоя мама. Ну, а теперь слушаться — ешь. Иначе мороженого не получишь.

В эту минуту Поль обернулась, и Жак, встретившись с ней взглядом, как ему показалось, понял, что она испытывает такое же неприятное чувство, как и он сам. Ее тонкая гибкая шея была, пожалуй, еще бледнее, чем щеки, и вся она была такая слабенькая, что хотелось окружить ее нежными заботами. Жак смотрел на ее шею, на тонкую кожу с нежным пушком, и ему вдруг почудилось, будто он прикоснулся губами к чему-то сладкому. Ему хотелось что-то сказать ей, но ничего не шло на ум, и он просто улыбнулся. Она поглядывала на него украдкой и нашла, что он не так уж некрасив. И вдруг она почувствовала такую щемящую боль в сердце, что вся побелела. Она вытянула руки, положила их на край стола и, чуть откинув голову, прикусила язык, борясь с дурнотой.

Жак все видел. Она была похожа на птицу, залетевшую сюда, чтобы умереть на скатерти. Он спросил шепотом:

— Что случилось?

Веки ее были полусомкнуты, виднелись белки закатившихся глаз. Она сделала над собой усилие и, не двигаясь, тихо сказала:

— Никому не говорите.

У него так перехватило горло, что он и не смог бы позвать на помощь. Впрочем, никто не обращал на них внимания. Он посмотрел на руки Поль: застывшие пальчики, прозрачные, как тоненькие восковые свечи, были мертвенно бледны, и ногти казались лиловыми пятнами.

— Мой будильник звонит в половине седьмого, он поставлен на блюдце, а блюдце стоит на стакане… — самодовольно ворковал Фаври, обращаясь к своей соседке.

Но вот у Поль появились краски в лице, она открыла глаза; вот она повернула голову и слабо улыбнулась, словно благодаря Жака за то, что он молчал.

— Все прошло, — сказала она, вздохнув. — Бывают у меня эти приступы: колет сердце. — И, с трудом шевеля губами, еще сведенными судорогой, она добавила не без печали: «Садись, малыш, все у тебя и пройдет».

И ему захотелось взять ее на руки, унести прочь из этого злачного места; он уже мечтал посвятить ей жизнь, исцелить ее. Ах, какой любовью он окружил бы всякое слабое существо, если бы его только попросили или хотя бы согласились, чтобы он оказал поддержку!

Он готов был доверительно рассказать Даниэлю о своем несбыточном замысле, но Даниэль позабыл о Жаке.

Даниэль вел беседу с мамашей Жюжю. Между ними сидела Ринетта, и он мог то и дело поворачиваться к ней и чувствовал тепло ее тела. С самого начала трапезы он вел себя по отношению к ней предупредительно и скромно, но по тактическим соображениям разговора с ней не поддерживал, казалось, он о ней и не думает. Не раз она перехватывала его взгляд, и ей самой было непонятно, отчего этот восхищенный взгляд не льстил ей, а вызывал в душе какую-то неприязнь; его мужественное лицо было так обаятельно, оно нравилось ей, но и раздражало.

На другом конце стола довольно бурно пререкались:

— Фат, — крикнул Абрикос, обернувшись к Фаври.

Тот подтвердил:

— Э, да я и сам частенько об этом себе твержу.

— Наверняка вполголоса.

Послышался смех. Верф одержал победу.

— Милейший Фаври, — произнес он нарочито громким голосом, — с вашего позволения, замечу: вы только что говорили о женщинах так, словно вам никогда не удавалось… поговорить с ними!

Даниэль посмотрел на Фаври, который заливался смехом, и ему показалось, что бывший питомец Эколь Нормаль бросил такой взгляд в сторону Ринетты, как будто из-за нее именно и началась перепалка; в этом взгляде было что-то наглое и плотское, и Даниэль вдруг еще больше невзлюбил Фаври. Он знал о Фаври множество историй, которые могли уронить его во мнении других. И Даниэлю непреодолимо захотелось позлословить о нем перед Ринеттой. С искушениями такого рода он никогда не боролся. Он понизил голос, чтобы никто другой, кроме обеих женщин, не услышал его слов, наклонился к мамаше Жюжю, таким образом вовлекая в разговор третьего собеседника — Ринетту, и небрежно спросил:

— А ты слышала историю про Фаври и про жену-прелюбодейку?

— Да нет, — воскликнула старуха, поддавшись на приманку. — Рассказывай. И дай-ка мне папиросу, — обеду сегодня конца не будет.

— В один прекрасный день — она уже давным-давно была его любовницей — является она к нему с чемоданом: «С меня довольно. Я хочу жить вместе с тобой и так далее». — «Ну а твой муж?» — «Мой муж? Я ему сейчас вот что написала: «Дорогой… Эжен. Моя жизнь круто изменилась и так далее. Я жажду, и я вправе отдать всю свою нежность любящему сердцу и так далее… И такое сердце я обрела и ухожу…»

— Что до сердца, то, но правде говоря…

— Ну это ее дело. Послушай-ка, что было дальше. Мой приятель Фаври струсил, у него на шее женщина, и, что еще хуже, женщина, которая вот-вот получит развод, свободу, потребует, чтобы он женился на ней… И вот его осенила мысль, по его выражению, мысль гениальная. И он пишет мужу: «Сударь, признаюсь вам, что жена ваша оставила супружеский очаг ради меня. С приветом. Фаври».

— Вот здорово, — прошептала Ринетта.

— Да не очень, — возразил Даниэль с недоброй усмешкой. — Увидите сами. Фаври — хитрая бестия — просто-напросто принял меры предосторожности на будущее; он знал, что муж на суде сошлется на это письмо, а законом запрещается любовнику жениться на своей сообщнице. «Знать кодекс — дело хорошее», — замечает он, когда рассказывает об этом похождении.

Ринетта подумала и, наконец поняв, в чем дело, воскликнула:

— Вот подлость!

Даниэль склонился к ней лицом, ее дыхание овеяло ему щеки, губы. Он глубоко вздохнул и полузакрыл глаза.

— Он ее бросил? — осведомилась старуха.

Даниэль не отвечал. Ринетта вскинула на него глаза. Он сидел, так и не поднимая веки, не в силах скрыть желания. Она увидела вблизи его гладкую кожу, жестокий склад губ, вздрагивающие ресницы; и вдруг, словно давно уже ей были ведомы обманчивые тайны этого лица, что-то необоримое, как инстинкт, восстало в ее душе против него.

— Так что же случилось потом с этой женщиной? — допытывалась мамаша Жюжю.

Даниэль овладел собой, но голос его еще слегка дрожал; он ответил:

— Прошел слух, что она покончила с собой. Он же утверждает, что она была больна чахоткой. — Даниэль деланно засмеялся и провел рукой по лбу.

Ринетта сидела прямо, прижавшись к спинке стула, стараясь держаться как можно дальше от Даниэля. Отчего душу ее охватило такое смятение? Охватило сразу, как только она увидела его лицо, улыбку, взгляд. Все в этом красивом юноше ее отталкивало — и его манера склоняться, и его изящные движения, особенно его руки, выразительные руки с длинными пальцами… Никогда в жизни она бы не подумала, что в ней затаилась, так сказать, сидит настороже такая неприязнь к незнакомому человеку.

— Значит, попросту говоря, я кокетка? — вскричала Мария-Жозефа, призывая в свидетели всех сидевших за столом.

Батенкур бесхитростно улыбнулся.

— Да я, право, не виноват. Во французском языке есть только одно слово для обозначения того, что пленительнее всего на свете: стремления нравиться.

— Этого еще не хватало! — выкрикнула г-жа Долорес.

Все обернулись. Но дело касалось мальчугана, он уронил полную ложку мороженого на свою черную курточку, и тетка потащила его к умывальнику.

Жак воспользовался тем, что она ушла, и спросил Поль, радуясь, что поближе с ней познакомится:

— Вы ее знаете?

— Немного знаю.

Говорить ей не хотелось, она вообще не была болтливой, да и вдобавок настроение у нее было невеселое. Но Жак только что с такой чуткостью к ней отнесся. И она продолжала: