Преодолей себя - Александр Ежов

Свидания с Настей снова не разрешили. Он стоял у больницы, заглядывал в окна, но увидеть ее так и не удалось. Долго ходил без цели по улице села и не заметил сам, как оказался возле дома Сапрыкина. Костя опять был во дворе, складывал дрова в поленницу. Федор почувствовал, как хлынула кровь в голову, обожгла всего. Красивый и ладный, Сапрыкин, взглянув на Федора, улыбнулся, спросил:

— Опять к жене?

— К ней. Только что навестил и с тобой хочу поговорить, откровенно, как бывший солдат.

— О чем же пойдет разговор?

— О том же, что и вчера. Не договорили до конца.

— А я думал, все сказали, все прояснили. Жена твоя родила. Как говорят: хозяюшка в дому — оладышек в меду.

— Ты брось эти штучки-подковырочки.

Перед Федором, как и вчера, стоял Костя Сапрыкин. На нем было добротное пальто с каракулевым воротником, что еще больше украшало Костю. А у Федора на плечах шинелька, прохудившаяся, фронтовая. И вдруг он понял в какой-то миг, что на Косте пальто его, Федорово пальто. «Так вот кому теща спровадила мою одежку, а может, и сама Настя подарила»,— подумал и, подойдя к Сапрыкину, култышкой толкнул его грудь:

— Снимай давай! Приоделся в чужое!

— Не лезь! — Сапрыкин побледнел, отступил.

— Сними, шкурник! В чужое приоделся!

Федор рогулькой правой руки вцепился в каракуль. Сапрыкин свалил его с ног, нагнулся, прошипел:

— Уходи по добру, не то дам пинка!

— Это мне?

— А кому ж еще!

Федор ударил Сапрыкина сапогом в живот.

— Не подходи! Еще раз получишь!

— Ах, так! — Сапрыкин ответил ударом.

Удар был тяжелый и сильный, отозвался тупой болью в животе. Дышать было трудно, и Федор распластался плашмя на снегу.

— На инвалида поднял руку? Стервец, негодяй!

Сапрыкин начал его поднимать, но Федор не давался, схватил его обрубками рук за

ноги, пытаясь свалить. И вдруг увидел, что и бурки на ногах у Кости его, Федоровы бурки. Сапрыкин топтался, пытаясь вырваться, и в какой-то момент понял, что нечаянно каблуком наступил на Федорову культю. Кровь запачкала фетровые голенища. Сапрыкин отскочил, глаза у него округлились, и он стал пятиться, растерянно и торопливо.

— А, испугался! — Федор неуклюже сел. Кровь скатывалась в снег, капля за каплей. — Вот она, фронтовая, священная! — И он прижал культяпку к груди.

Сапрыкин и на самом деле перепугался. Воровато смотрел по сторонам — никого не было, и он рысцой побежал прочь.

— Стой! Куда? Трус! Будешь ответ держать! — крикнул вдогонку Федор, но Костя

даже не оглянулся — через минуту исчез за поворотом улицы.

Федор нашел мешочек в снегу, долго надевал его на левую культяпку. Шапка валялась тут же, рядом. Отряхнул ее, надел и почувствовал неприятность снежной влаги. Снег таял, и струйки воды скатывались за шиворот. Встал на ноги и как-то сразу успокоился — лишь озноб разливался неприятной прохладой по всей спине.

Неторопливым шагом пошел обратно домой. А куда домой — и сам не знал.

Шел и думал, мучительно думал о своей и Настиной судьбе и вдруг услышал позади

себя шаги: кто-то догонял его. Оглянулся. К нему бежал Костя. Запыхавшись, остановился

поодаль.

— Ты прости меня, Федор Иванович! Прости! Не подавай в следствие! — срывающимся голосом начал умолять инвалида Сапрыкин. — Я ведь нечаянно... Прости! Погорячился я...

Федор глядел на него с отвращением.

— Такое не прощают вовек,— сказал и отвернулся.

Он хотел было пойти, но Сапрыкин забежал к нему наперед, упал на колени:

— Не губи, Федор Иванович. Ради бога, прошу, не губи!

— Прощаю формально,— ответил Федор,— а в душе не прощу. Скользкий ты человек, Сапрыкин! Смолоду грязной пеной по чистой воде плывешь. Подавать на тебя не буду, хотя и следовало бы. Обесчестил фронтовика. Можно сказать, обокрал...

— Пальто бери, я тебе отдам. — И Костя стал раздеваться. — Я его не даром взял. Дом

у твоей тещи чинил, пуд муки дал...

— Не возьму пальто, хотя оно и мое. Носи его, раз плечи твои не горят от стыда. А вот бурки возьму: сапоги прохудились. Бурки тоже мои...

Сапрыкин не знал, что делать — то ли снимать, то ли нет: как пойдешь босиком по снегу?

— Разувайся, да побыстрей,— торопил Федор, — Иль тоже за муку обувку-то у Спиридоновны выменял?

— У нее, у нее купил. Может, пальто возьмешь? — начал торговаться Сапрыкин. — Без обувки-то как?

— А как хошь.

Костя нехотя разулся, подал Федору бурки и снова спросил:

— Так подавать не будешь, Федор Иванович?

— Сказал — нет, значит, не буду. — Помолчал, добавил:— А ну, марш отсюда! Чтоб с глаз долой!

Сапрыкин не уходил, стоял и смотрел на него, хотел что-то еще сказать.

— Ну, что? — спросил Федор.

— Не виноват я перед тобой, Федор Иванович. Совсем не виноват.

— Ну, давай иди, чтоб больше тебя не видел.

Костя потрусил мелкой рысцой. Ноги его, обтянутые шерстяными носками, печатали на рыхлом снегу следы из крученых ниток.

Глава двадцать восьмая

Когда Настя родила и ей сказали, что мальчик, она испытала такое чувство, какое не испытывала никогда раньше: это — чувство материнства, чувство сопричастности к чему-то новому, еще не изведанному и таинственному. Она поняла, что стала матерью, и вместо радости почему-то к ней пришло неизбывное беспокойство, и это мучительное состояние неопределенности особенно мучило ее. Когда она услышала резкий, пронзительный крик ребенка, сердце зашлось, сжалось неуемной болью: этот маленький, живой, розовый комочек, который держала няня, был ее сыном.

— Сынок, сынок,— сказала няня и повернула младенца к матери: — Радуйся, сын!

Настя слабо улыбнулась и закрыла глаза: все в ней еще переламывалось болью, поясница ныла и в животе были рези — везде боль, и так хотела бы она в эти минуты забыться и уснуть глубоким сном.

На другой день разговаривала с медицинской сестрой Глашей, первым делом спросила:

— Он приходил?

Сестра уже знала, о ком она спрашивает, немного подумав, ответила:

— Приходил.

— Ну, и что? — спросила Настя, и сердце снова зашлось, застучало сильно, тревожно.

— Странный какой-то. Вроде бы ненормальный.

— Спрашивал что?

— Спрашивал, как жена. Сказала, что родила мальчика, сына.

— Так и сказала? А он?

— Что он? Зашатался и на улицу выскочил как чумовой.

Настя лежала ни живая ни мертвая. И все думала, думала, терзалась муками и не могла уснуть. Ночью в полузабытьи видела Пауля, видела словно бы в последний раз, словно бы там, на улице латышского городка, слышала его последний приказ: «Настя, беги! Спасайся!..»