Волга - матушка река. Книга 1. Удар - Федор Панфёров

— Меня удивляет, Аким Петрович: объективные причины выдвигаете? А что она нам, весна-то? Скворцы поют-заливаются… Ну и шут с ними! Мы сеять-то будем, большевики, а не весна и не скворцы.

— Вы не от имени большевиков говорите! — резко ответил Аким Морев. — Весна плохая, подумайте над этим, посоветуйтесь с соседними районами, с колхозниками.

Вторым был вызван Ростовцев. Он отличался, как и Сухожилин, внешней опрятностью: на нем всегда был отутюженный костюмчик, галстучек, руки чистенькие, ногти аккуратно подстриженные, волосы гладко причесаны, сам весь собранный… и почему-то напоминал новенькую заводную детскую игрушку.

— Как у вас с посевом? — спросил его Аким Морев.

— Все идет по плану, разработанному облисполкомом от шестнадцатого февраля, за номером двести семнадцать. Сев уложим в семь дней. Возможно, в шесть, но нет смысла торопиться — лучше в семь.

— А может быть, надо уложить в два дня. Весна-то ведь коварная.

— Но… указания есть, товарищ Морев. Облисполком нам прислал.

— Да вы не укрывайтесь за указаниями, как за каменной стеной…

Третьим Петин вызвал Лагутина из Разлома.

— Беда, — сразу заговорил тот.

— Что за беда?

— Весна все планы поломала. Опытные колхозники, да и мы с Назаровым понимаем, что при такой весне медлить с севом нельзя. Надо не дни урывать, а часы.

— И что же вы думаете делать?

— Сеять в грязь. Все наготове: там, где невозможно пустить сеялку, пойдут колхозники с кошелками, будут сеять вручную… Вот и боимся: редактор Рыжов нападет на нас за «вручную»-то…

— Не нападет: он человек разумный. Сейте, сообразуясь с местными условиями, — ответил Аким Морев и обратился к Астафьеву: — А вы в своем районе тоже намереваетесь сеять в грязь?

— Нет. Нам этого делать не надо: у нас в почве достаточно влаги… пустим сеялки.

— Но если бы вы были не в Нижнедонском, а в Разломовском районе, тогда?

— Пожалуй, так бы и поступил, как Лагутин. Пожалуй, да, — задумчиво произнес Астафьев. — Пожалуй, единственный пистолет против суховея: зерно, брошенное в грязь, безусловно прорастет и зацепится за жизнь… растение будет иметь силу, хотя и незначительную, противостоять жаре. Да, пожалуй, так.

В эту минуту в кабинет вошел Иван Евдокимович Бахарев, в темно-сером костюме, прекрасно сшитом и великолепно сидевшем на нем. Академик и сам за это время как-то подтянулся: выпрямился и помолодел. Даже голос и тот, до этого приглушенно-хрипловатый, приобрел юношеский звон.

— Да вы, Иван Евдокимович, прямо-таки… — Аким Морев хотел было сказать «женихом выглядите», но сказал: — Прямо-таки молодцом выглядите.

— Особые порошки принимаю, Аким Петрович, — звонко ответил академик. — Иван Яковлевич! — воскликнул он, увидев отошедшего в тень Астафьева. — Здравствуй, ученик, перед которым я с удовольствием шапку снимаю и у которого сам учусь. Прочитал вашу диссертацию… и поставил пять с плюсом.

Астафьев смутился, казалось — он даже ростом стал как-то меньше, глаза его, до этого порою весьма злые, тут потеплели, а сам он жался в уголок, но Иван Евдокимович извлек его оттуда и подвел к Акиму Мореву, продолжая говорить:

— Мой ученик. Мой! Горжусь. Не то что Назаров или Лагутин. Те, ясно, молодцы… но торопыги… хотят на каменной плите пшеницу вырастить. А этот, ох, умный… Он… как вы мне прошлый раз сказали, Аким Петрович?.. Ага, «запрячь»… Он запряжет законы природы… Так за это… Ну, выдам тайну… видел ее собственными глазами… на днях все прочтут в газетах… Вас, голубчик, правительство награждает званием Героя Социалистического Труда… с вручением ордена Ленина и Золотой Звезды. Малинов пытался вас разнести, а правительство наградило. А! Что? Может, думаете, что я настоял? Было маленько… Но я мог бы ведь настаивать, чтобы так отметили, ну, например, Назарова или Лагутина. Настаивай сколько угодно, но если не заслужено — не дадут награды. Дела ваши, Иван Яковлевич, настояли и потребовали, я бы сказал. Что же вы молчите? — спросил он, не замечая того, что сам не дает Астафьеву произнести ни слова.

— Да вы же его, Иван Евдокимович, совсем забили: и учеником, и учителем, и вдруг — награда. Он даже дар речи потерял, — смеясь, проговорил Аким Морев. — Что ж, раз академик открыл тайну, и я могу ее открыть: бюро обкома известно, что вас наградили, Иван Яковлевич… и я поздравляю.

— Шутите, — только и вырвалось у Астафьева, но подумав, он как бы про себя сказал: — Значит, я семнадцатый. У нас в районе уже шестнадцать Героев Социалистического Труда.

Следом за Иваном Евдокимовичем в кабинет вбежал встревоженный Опарин и еще от двери, идя к Акиму Мореву, проговорил:

— Что? В чем дело? Почему перемена в повестке дня и в таком пожарном порядке?

— Доложит о состоянии весны Иван Яковлевич Астафьев. Надо принимать срочные меры, — ответил Аким Морев.

— А какие? Здравствуйте, Иван Евдокимович! Здравствуйте, Иван Яковлевич! Какие, Иван Яковлевич? Срочные, пожарные?

— Слышал, слышал, — входя, говорил Пухов улыбаясь. — Слышал, весна ломает планы наши. Ай да Иван Яковлевич! Перевернул, значит, повестку дня.

— Почему же ты так светишься? — наскочил на него Опарин.

— У нас в промышленности такого нет. Нам весна — будь ярая, будь вялая — нипочем: цехи работают независимо от погоды. Вот и вам говорю, многоуважаемый академик, подстраивайтесь к нам, к промышленности. Да, кстати, Аким Петрович, шутки в сторону. Дело, конечно, весьма серьезное, — хмурясь, произнес Пухов. — Она, такая весна, безусловно может воздействовать в конечном счете и на промышленность: хлебца не будет, вот и положишь зубы на полку. Да… еще беда: Сухожилин у меня только что был… пьяненький.

— Ну?! — воскликнул Опарин.

— Пьяненький? Сухожилин? Да что вы, Александр Павлович! — наклонившись к Пухову, спросил академик.

— Да. Даже носик покраснел.

— Что же это с ним? — встревоженно проговорил Аким Морев.

— Нарушение всех инструкций, — смеясь, ответил Пухов. — Диво! Я тоже поражен, как если бы вдруг ночью засветило солнце.

После памятного заседания бюро обкома, особенно после общегородского собрания интеллигенции, где с докладом выступил Рогов, и главным образом после того, как Елена Синицына получила от облисполкома разрешение на применение препарата Рогова, Сухожилин заболел особой, вневирусной болезнью, как называл ее Пухов.

Нельзя было сказать, что Сухожилии теоретически был неграмотен. Нет! Он мог в любую минуту сказать, что написано, на какой странице и в какой главе у Маркса в «Капитале». Он наизусть приводил огромнейшие выдержки из трудов основоположников марксизма, когда читал в партшколе лекции по диалектическому материализму, и всем казалось — Сухожилин знаток. Но, несмотря на все это, он, однако, в основном отошел от марксизма, по-своему толкуя роль Советского государства, роль партии, видя в них создателей всех экономических законов, утверждая, что в Советском государстве нет экономических законов, независимых от воли человека, — само государство под руководством Коммунистической партии диктует законы, создает их. Именно на эту тему Сухожилии написал статью и опубликовал ее в московском журнале «Вопросы философии», причем редакция опубликовала статью без всяких примечаний и даже не в порядке обсуждения. Статья называлась: «Роль Советского государства в построении коммунизма». В ней красной нитью проходила мысль, что «от Советского государства, от его политики, от его хозяйственно-организаторской деятельности целиком зависит весь процесс социалистического расширенного воспроизводства». Дальше в статье утверждалось, что пятилетний хозяйственный план и есть экономический закон, созданный по воле партии, по воле Советского государства.

Аким Морев, натолкнувшись на статью Сухожилина, по правде сказать, обрадовался.

— Вот замечательно: наши в таком солидном журнале выступают. Хорошо, — и с интересом принялся читать статью. Сначала ему показалось, что он, как жаждущий, припал к светлому ручью: «Ведь так мало у нас пишут на эту очень важную тему», — но по мере чтения все больше и больше хмурился, возвращался к первым страницам, перечитывал и думал: «Наш ли это? Да, наш: «Г. Г. Сухожилин», — а когда дошел до основных выводов в статье, то даже побледнел от негодования, от обиды, что такую статью написал и опубликовал секретарь горкома партии Приволжска. «Ведь теперь его разнесут в печати, — и поделом. Но нам-то будет стыдно». И он сунул журнал в стол, искренне желая, чтобы статью Сухожилина никто не заметил, чтобы печать прошла мимо нее.

Но через несколько дней к нему в кабинет зашел Пухов, неся тот же номер журнала.

— О-о-о! Аким Петрович! Не знали? Оказывается, у нас, под боком философы живут. Вот, порадуйтесь! Статейка Сухожилина. Ай!