Новый Мир ( № 8 2006) - Новый Мир Новый Мир

сентябрь и серп жнеца когда бы только знали

всегда как вьется свет волнуя и слезя

как точно сложится все что случится с нами

мы жили бы давно уже не жить нельзя

осины у ворот их медленное стадо

из земноводных уз зеленый водолаз

им невдомек пока что умирать не надо

когда стоит любовь как полынья до глаз

звон близкой осени на все края и версты

в зените бронзовом где журавлиный след

и ты что движешь солнце и другие звезды

когда мы смотрим вверх превозмогая свет

Лиля Панн.

Нью-Йорк.

1 “Дивно молвить” (СПб., “Пушкинский фонд”, 2001) — собрание стихотворений Цветкова, включившее три книги, ранее изданные в США издательством “Ardis”: “Сборник пьес для жизни соло” (1978), “Состояние сна” (1980), “Эдем” (1985), и стихи, вышедшие в зарубежной периодике до 1988 года.

2 Так часто именуют Шекспира (The Вard) в странах английского языка.

3 Цветков А. П. Просто голос. М., Издательство “Независимая газета”, 2002.

4 Подробнее в моей статье “На каменном ветру” (“Новый мир”, 1996, № 3).

5 Скворцов А. Э. Игра в современной русской поэзии. Казань, 2005, стр. 11. В этой отличной монографии игровые аспекты поэтики Цветкова исследованы наиболее полно на сегодняшний день.

6 Подробнее о теме вечного возвращения у Цветкова см. в моем эссе “Так говорил Цветков” (литературный дневник “Вавилон” <www.vavilon.ru/diary/030123.html> ).

7 Цветков А. П. Просто голос, стр. 234.

Белые камушки

Белые камушки

Филипп Жакоте. Пейзажи с пропавшими фигурами. Перевод с французского и послесловие Арины Кузнецовой1. СПб., “Алетейя”, 2005, 272 стр. (“Gallicinium”).

Son oeuvre compte parmi les plus importantes de la poйsie contemporaine2.

Арина прислала фотографию: Филипп Жакоте с русской поэтессой. Поэтесса, сияя глазами, выступает вперед — вся — напор. Жакоте — рядом, но как будто отступая и пропуская вперед, как будто — представляя ту, что рядом с ним, — предстоящим, именно на нее указывая, сам — сопровождение, посредник, тот, кто дает явиться.

Арина прислала еще одну фотографию: Жакоте в пейзаже Гриньяна3. И здесь он тоже — с этим же характерным жестом — словно представляет предстоящим поля и деревья, отступая в сторону, бережно пропуская пейзаж — к зрителю. Арины на фотографиях нет — она снимает. Она фиксирует то, как поэт дает вещи быть. Такова работа переводчика: дать явиться дающему явиться. А самому — исчезнуть, не помешать встрече с поэтом, ведущим нас к встрече с иным. Книга “Пейзажи с пропавшими фигурами” читается так, словно и перевода-то никакого не было, словно Жакоте писал ее по-русски. Это дается переводчику только большой любовью к поэту. Поэт отдает свое горло (грубо — но так: горло, голосовые связки, не голос) вещам, чтобы они сказали о себе своими голосами; он не может, не должен уничтожиться, развоплотиться, ибо он — воплощение голосов вещей и в этом смысле — их единственная надежда. Что отдает поэту переводчик? И что возвращает ему поэт? Поэт (женщина-поэт, и, пожалуй, здесь это важно), став переводчиком, сказала об этом:

“А сегодня мне хочется, чтобы Рильке говорил — через меня. Это, в просторечии, называется перевод. (Насколько у немцев лучше — nachdichten! Идя по следу поэта, заново прокладывать всю дорогу, которую прокладывал он. Ибо, пусть — nach (вслед), но — dichten! (петь? сказывать? сочинять? творить? — по-русски — нет) — то, что всегда заново. Nachdichten — заново прокладывать дорогу по мгновенно зарастающим следам.) Но есть у перевода еще другое значение. Перевести не только на (русский язык, например), но и через (реку). Я Рильке перевожу на русскую речь, как он когда-нибудь переведет меня на тот свет.

За руку — через реку”4.

Переводчик прокладывает дорогу, проложенную поэтом, — в другом языке, часто мечась в отчаянии по стремительно зарастающим следам, с постоянным соблазном малодушно поддаться застывшим словам (а вернее, тому темному, что заставляет их остывать), начать переводить их пустые оболочки — не следы, пузыри на воде, хлебные крошки, что склюют первые же птицы на заре, уничтожив знаки пути, а с ними надежду избежать людоеда и вернуться домой (ни один мальчик-с-пальчик не додумался сразу до белых камушков)… Но если, преодолев отчаяние, преодолев ужас: перед уже совершенным впустую трудом и перед трудом вновь предстоящим, — преодолев все, переводчик вводит поэта в реку иной речи, — то через ту, последнюю реку они перейдут только рука об руку. Ибо за то, вывели ли они детей и куда вывели, — отвечать им обоим.

Dichten, впрочем, кроме перечисленных выше (и отвергнутых Цветаевой) значений имеет еще одно — “уплотнять” (также — “наглухо заделывать”, “конопатить”), и это значение, конечно, вовсе не посторонне всем остальным смыслам, а — базовое для них, их определяющее. Поэзия — сгущение речи и бытия; творчество поэта и состоит в сгущении, в собирании, в нанизывании рассеянных в мире смыслов-следов в надежде, что, собравшись, они выстроятся и просияют в прежней своей когда-то бывшей плотности, что, сложившись, они составят проход в иное и истинное — потерянный путь. Во всяком случае, в этом состоит творчество поэта, о котором идет речь. Законопатить днище корабля, который — мироздание, чтобы он — подтопленный ныне — вновь плыл.

Творчество поэта, о котором идет речь? Здесь, в этих строках? Но в книге Жакоте речь идет еще о двух поэтах, торивших тропу в запредельное, Гёльдерлине и Рильке, и если Жакоте объясняет Рильке, то и объяснения Рильке вполне годятся для понимания природы творчества Жакоте. В одном из писем, переведенных Цветаевой, Рильке вспоминает слова Мальте5 о служении поэта вещам, о требуемой полноте самоотдачи (и тут встает образ поистине серафического любовника вещей6): “Представьте себе Мальте, который бы в этом, столь ужасном для него Париже имел бы подругу или даже друга. Разве он вошел бы тогда так глубоко в доверие вещей? Ибо каждая вещь (так он мне часто говорил в наших нескольких близких беседах), насущную жизнь которой Вы хотите передать, сперва Вас спрашивает: — Свободен ли ты? Готов ли ты посвятить мне свою любовь, лечь со мной, как Св. Юлиан Милостивый лег с прокаженным, возвращая ему то бессмертное объятие, для которого мало простого преходящего милосердия, но двигатель которого — любовь, вся любовь, которая есть на земле. — Если же вещь видит <...> что Вы заняты — будь то хоть частицей Вашего внимания — она закрывается; она еще сообщает Вам, может быть, пароль, подает Вам мимоходом легкий дружественный знак (что уже много для смертного, замкнутого между смертных)… но отказывается дать Вам все свое сердце, доверить Вам свою терпеливую сущность, свое тихое звездное постоянство, так роднящее ее с созвездиями.

Для того, чтобы вещь Вам говорила, Вы должны взять ее на некоторое время как единственную существующую, как единственное явление, помещенное усердием и исключительностью Вашей любви по самой середине Вселенной и на этом несравненном месте обслуживаемое в тот день Ангелами”7.

Своей чуткой любовью Филипп Жакоте возвращает каждой вещи ее царственное достоинство; своим бесконечным почтением к мимолетному он возвращает это мимолетное в вечность — превращает рассыпанные хлебные крошки в белые камушки8, которыми метится тропинка, по-прежнему (сколько бы веков ни прошло) ведущая в рай, в наш давно оставленный дом, из которого мы вышли, чтобы попасть в объятия людоеда, удерживающего нас у себя уж сколько веков, пожирающего поколение за поколением. Одного этого превращения вещей хватило бы, чтобы называть книгу, написанную не стихами (хотя этот текст иногда хочется петь), — поэтической.

И, однако же, — почему не стихами? Да именно потому, что тропа поэта — мгновенно зарастающая тропа. В стихе может сиять лишь “звездная сущность” вещи, — но тем самым вещь помещается “в сонме богов”, среди созвездий, зовет, но не ведет, становится маяком, а не меткой — маяк ведь, в отличие от метки, зачастую отмечает как раз непроходимое место9.

У Жакоте иная задача. Ее можно описать по-разному. Можно сказать, что он стремится дойти вновь до Бога сквозь видимый мир — не мимо него; дойти, договорить, не пропустив ни одного шага, ни одного слова по пути, — ведь такой пропуск лишил бы путь достоверности, образовал бы на нем провал, разверз бы непроходимую бездну. Не миновать провал — если он есть — бездумно, поэтическим взлетом, но проползти его (на брюхе); обкатать, как камешек во рту, каждое слово на пути к встрече. Сделать путь достоверным, то есть — вновь проходимым, проходимым для тех, кто последует за тобой.