Григорий Распутин-Новый - Алексей Варламов

Существует фотография, сделанная в Верхотурском монастыре, на ней изображены все трое: Феофан, Макарий и Распутин. Эту фотографию обыкновенно датируют 1911 годом. Но датировка эта скорее всего ошибочна: последний снимок, на котором Феофан согласился бы сняться с Распутиным, мог быть сделан не позднее 1909-го, в крайнем случае 1910 года.

Именно тогда после первого неудачного разговора с Царем Феофан с Вениамином снова вызвали Распутина к себе. «Когда затем Распутин пришел к нам, мы неожиданно для него обличили его в самонадеянной гордости, в том, что он возомнил о себе больше, чем следует, что он находится в состоянии духовной прелести… – говорил Феофан. – Мы объявили ему, что в последний раз требуем от него переменить образ жизни, и что если он сам не сделает этого, то отношения с ним прервем и открыто все объявим и доведем до сведения императора… Он растерялся, расплакался, не стал оправдываться, признал, что делал ошибки… и согласился по нашему требованию удалиться от мира и подчиняться моим указаниям. Радуясь успеху, мы отслужили молебен… Но, как оказалось, потом он поехал в Царское Село и все рассказал там в благоприятном для себя и неблагоприятном для нас освещении».

Но на этом дело не закончилось: «Через некоторое время до меня дошли слухи, что Распутин ведет прежний образ жизни и что-то против нас предпринимает… Тогда я решил применить последнюю меру – открыто обличить и поведать все бывшему императору. Однако принял меня не император, а его супруга в присутствии фрейлины Вырубовой. Я говорил около часа и доказывал, что Распутин находится в состоянии духовной прелести… Бывшая императрица возражала мне, волновалась, говорила из книг богословских, причем видно было, что ее кто-то, скорее всего Распутин, научил так говорить.. " Я разбил все ее доводы но… она… твердила: «Все это неправда и клевета»… Разговор я закончил словами, что не могу иметь общение с Распутиным… Я думаю, что Распутин, как человек хитрый, мое против него выступление объяснил царской семье тем, что я позавидовал его близости к семье… хочу его отстранить. После беседы с императрицей ко мне, как ни в чем не бывало, пришел Распутин, видимо, думавший, что недовольство императрицы меня устрашило… однако я решительно заявил ему: «Уйди, ты – обманщик». Распутин упал мне в ноги, просил простить… Но я снова заявил ему: «Уйди, ты нарушил обещание, данное перед Господом»… Распутин ушел, и больше я с ним не виделся».

«Ежели я огорчил, помолись и прости: будем помнить хорошую беседу, а худую забывать и молиться. А все-таки бес не столь грех, а милосердие Божие боле. Прости и благослови как прежний единомышленник. Писал Григорий», – прислал Феофану телеграмму Распутин, но ответа не получил, и можно понять почему. Феофан был не просто целомудренным человеком – аскеза, особенно по отношению к женщинам, доходила в его поведении до степеней невероятных. Насколько стремился к женщинам и был ими окружен до конца дней Распутин, настолько же избегал их Феофан.

«Рассказывали про него, что пришла поздравить его (с пострижением в иноки. – А. В.) мать: тогда она была уже вдовой. Он принял её. Потом заходила и сестра – девица, но ее он не принял.

Когда я об этом рассказывал после одной старице-деве, она в умилении сказала:

– Господи! Какие еще подвижники есть на земле!

Одна матушка, жена священника, прислала о. Феофану вышитый пояс на подрясник; а он бросил его в пылающую печь.

Так началась иноческая жизнь его…

Еп. Феофан отодвигал дальше от себя людей, в особенности женщин.

Иногда в этом отношении были случаи из ряду вон выходящие. Например, однажды он был в Ялте у Архиепископа Алексия. К тому приехали с визитом аристократы, муж и жена. Подошли под благословение к архиерею, а с ним, как еще тогда Архимандритом, хотели поздороваться "за руку". Мужу еще он ответил рукопожатием, а когда и жена протянула ему руку, то он поклонился ей, а руки протянул за спину. Получилась неловкость: рука ее так и повисла в воздухе. Тогда архиепископу пришлось объяснить, что, вообще, монахи не здороваются с женщинами через рукопожатие, сохраняя целомудрие. Едва ли был другой такой пример!

Раз мне пришлось купить ему билет в купе вагона (двухместного). Но после туда пришла и какая-то женщина. Немедленно он, вызвав меня в коридор, просил откупить другое целое купе, заплатив за 2 места. Так я и сделал, конечно.

За это благочестие и чтили его люди», – писал в своих мемуарах митрополит Вениамин.

И вот именно к этому человеку пришла письменная исповедь женщины, которая признавалась в плотском грехе с Распутиным.

«Распутин умел внушать своим последовательницам, что они не должны каяться на исповеди в грехах прелюбодеяния, так как этим только смутят исповедующих, не поймут их», – показывал епископ Феофан на следствии, и это показание подтверждает воспитательница царских детей С. И. Тютчева: «Распутин заставлял их делать то, что ему нужно было, выдавая себя за человека, действующего по велению Святого Духа <…> при этом предупреждал, чтобы не говорили Феофану, облекая это в софизм: "Феофан – простец, и не поймет этих таинств, осудит их, тем самым осудит Святого Духа и совершит смертный грех"».

«Волк в овечьей шкуре, сектант хлыстовского типа, который учит своих почитательниц не открывать тайн даже своим духовникам. Ибо греха в том, что эти сектанты делают, якобы нет, но духовники не доросли до сознания этого… Заручившись письменной исповедью, я написал бывшему императору второе письмо… где утверждал, что Распутин не только находится в состоянии духовной прелести, но является преступником в религиозном и нравственном смысле… ибо, как следовало из исповеди, отец Григорий соблазнял свои жертвы. Я чувствовал, что меня не хотят выслушать и понять… Все это настолько меня удручило, что я сильно заболел – у меня обнаружился паралич лицевого нерва», – говорил Феофан.

Письменная, равно как и устная, исповедь есть тайна, знать которую на земле, кроме духовника, никто не может. Но тем не менее одна из исповедей женщин, соблазненных Распутиным, в печати позднее появилась. Исповедь Хионии Берладской, побывавшей в Покровском еще в 1907 году. Как и откуда она стала всеобщим достоянием, та ли это самая исповедь, которую читал Феофан, кто решился пустить ее по рукам и насколько правомерно было предавать ее гласности – все это доподлинно неизвестно и с моральной точки зрения с трудом может быть оценено. Текст этой исповеди впоследствии попытался опубликовать М. А. Новоселов, а когда у него не получилось это сделать, она разошлась в тогдашнем «самиздате»:

«…Муж покончил с собой, похоронили тайно, но случайно я узнала и сейчас же обвинила себя, если и невольно, то что-нибудь не дала ему и послужила причиной его самоубийства. С таким чувством жила и страдала, все время была в работе, посте, не спала и не ела, ходила, не отдавая отчета, что на мне надето <…> дошла до того, что не могла стоять в церкви, от пения делалось дурно <…> Так жила постоянно одинокая, без улыбки, с тяжким камнем. Одна знакомая предложила мне познакомиться с одним человеком, мужичком, который очень успокаивает душу и говорит сокровенное сердца. …Я захотела его видеть, и свидание с ним было назначено у меня. Пришел он позже назначенного времени, и я сначала ждала и волновалась, а потом наступило обычное безразличное состояние ко всему внешнему. Я ушла в свое внутреннее терзание совести за смерть мужа. Звонок. Торопливо раздеваясь, быстро, быстро подбежал ко мне человек с особенным взглядом, положил руку на темя головы и проговорил: "Ведь у Господа были ученики, и то один из них повесился, так это у Господа, а ты-то что думаешь?" Глубоко вошла эта фраза в мою тайну души и как бороздой раскопошила и встряхнула. Я как-то ожила: сказано было так твердо, как бы снялось горе с меня этими словами. Я размышляла о сказанном и постепенно успокоилась и хотела еще видеть его, получить запас энергии, сочла его взгляд очень странным, магнетическим. Мне очень хотелось расправить свое скорченное нутро, как замерзшему воробью – крылья в тепле. Вскоре Григорий привел мне старшую и, как мне кажется, первую его ученицу, которая много мне помогла, чтобы твердо укрепить свое убеждение, что он свят. Это не сразу вошло в душу. Я старалась подчиняться во всем, и когда в душе восставало: "не надо, не хочется", или тяжесть была к исполнению послушания, я борола все это, настаивая, что не понимаю, что все это ново и что слова его – святой закон и не мне рассуждать.