Другое. Сборник - Антон Юртовой
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Крепостное право затёрто в бесчисленных заумных комментариях схоластов позднейшего времени. Оно теперь как-то и не видится. Его будто уронили или развеяли по ветру… Полезными оказались только описания, сделанные немногими наиболее честными представителями самого дворянского сословия, пропустившими вековую боль через себя.
В «Былом и думах» Герцен писал:
У нас образовалась целая каста палачей, целые семьи палачей – женщины, дети, девушки розгами и палками, кулаками и башмаками бьют дворовых людей.
Зло это так вкоренилось… что его последовательно не выведешь, его надобно разом уничтожить, как крепостное состояние.
Поражаешься глухоте и обессмысливанию всего в крепостном социуме, талантливо подмеченном Салтыковым-Щедриным.
Жизнь того времени, – повествует он в «Пошехонской старине», – представляла собой запёртую храмину, ключ от которой был отдан в бесконтрольное заведование табели о рангах, и последняя настолько ревниво оберегала её от сторонних вторжений, что самое понятие о «реальном» как бы исчезало из общественного сознания.
…Крепостное право было ненавистно, но таких героев, которые отказались бы от пользования им, не отыскивалось.
…Крестьянство задыхалось под игом рабства… …невежество, мрак, жестокость, произвол господствовали всюду… дышать было тяжело, но поводов для привлечения к ответственности не существовало.
Золотые слова правды.
Стоило бы помнить их хотя бы потому, что крепостничество, право на угнетение и затаптывание личности, на её безудержную эксплуатацию и на оставление без средств к существованию, не устранено и после его официальной отмены.
Во всей своей страшной силе его возрождала и преступно пользовалась им советская власть, когда, выбив из-под ног у крестьян их личные земельные наделы и не выдавая им паспортов, она лишала их возможности уходить из своих поселений в поисках лучшей доли.
Приток рабочих рук из сёл на промышленные предприятия устраивался при этом по разнарядкам «сверху» в виде комсомольских и прочих «призывов». «Привилегию» получали ещё военные: демобилизовавшись, они могли не возвращаться в свои деревни. Но куда же, закончив службу, они могли податься как не в родные сельские поселения, поскольку в армии под ружьё ставились многие миллионы, а работу в промышленности имела возможность получить лишь небольшая часть оставивших её!
В свою очередь, нищенская оплата по колхозным трудодням подтачивала под корень всю государственную систему советского периода.
Вне осознания до сих пор остаётся глумление над личностью крепостного уже при даровании ему воли непосредственно при крепостном праве и даже при «закрытии» этого права. Людям, которых отпускали из «крепостей» и которых уже следовало считать свободными, давали фамилии по их кличкам.
Иначе как этими символами пренебрежения и презрения их раньше не называли.
Отсюда во множествах появлялись подданные России с фамилиями Князькиных, Объедкиных, Олуховых, Дуракиных, Свиньиных, Собакиных, Мартышкиных, Моськиных, Дуровых, Михалковых, Малайкиных, Меркушкиных, Ерёмкиных и проч.
Хотя по прошествии времени часть обзывных кличек потеряла тонировку осмеяния и оскорбления, но немалая их часть так и продолжает употребляться в прямом значении. Позорящие названия закрепились не только за людьми. Их до сих пор носят многочисленные поселения и даже целые сомкнутые группы поселений по всей России.
Сейчас, рассуждая о богатых традициях нашей отечественной культуры, не дают труда помнить, что это не такие уж «мелочи».
Несущие на себе оскорбительные отметины скверной былой эпохи чувствуют себя, мягко говоря, некомфортно. Сколько раз уже менялись образцы личных паспортов; в них из-за того, что людей часто унижали ввиду их непринадлежности к «титульному» этносу, гражданам сейчас даже допускается указывать для себя любую национальность или не указывать никакой. А вот с неблагозвучными, порой совершенно непристойными для слуха и произношения фамилиями и названиями мест расселения никому из государственных мужей и дам покончить ещё, кажется, просто не приходило в голову.
Державный менталитет продолжает быть и проявляться в своей ущерблённости и обессмысленности. От крепостной поры тянутся к нам нити безмерного, тотального неуважения к личности и принижения в ней человеческого достоинства, что, в частности, выражается, несовершенной процедурой регистрации граждан по месту жительства, сохранившей все угрюмые признаки прописки лагерно-тюремного образца из времён преступного советского строя.
В связи с этим нелишне заметить, как у нас необдуманно выражаются насчёт общественной стабильности. Она, говорят, необходима – чтобы успешнее, ровнее шло выполнение тех-то и тех-то планов, программ, проектов. Но программы трещат часто от того, что они мало совместимы с возможностями и с требованиями жизни и оборачиваются бурными всплесками разного рода злоупотреблений, преступности и коррупции. В результате равнение на некие цели хотя и удаётся выдерживать, но не без потерь, – получая стагнацию или застой. Кроме того, если говорить о стабильности, то единственной верной гарантией её поддержания должна, очевидно, служить не воля каких-то личностей или политизированных сил, а конституция. Тот коренной закон, который предусматривает сохранение государственных основ через удовлетворение назревающих новых запросов населения и соответствующих преобразований.
Наши матросы и солдаты, – писал Грановский, имея в виду участие России в Крымской военной кампании середины XIX века и общее положение дел в тогдашней империи, – славно умирают… но жить здесь никто не умеет.5
Примерно так же можно сказать о днях нынешних.
В каком, например, виде общество получит выгоду, истратив за десятилетие более двадцати триллионов рублей на оборону (с учётом инфляции или обвалов мировой финансовой системы, возможно, в два-три раза больше)? Или – плюс к этому – сотни миллиардов рублей на ублажение кавказских регионов?
Сомнительные державные амбиции видны в развитии строительства роскошных спортивных сооружений, храмов, бесполезных и уродливых монументов, мостов, башен. Или мы ослепли и не отдаём отчёта, как страну захлёстывают наркомания, детская беспризорность, пьянство, тёмные, звериные нравы? Не видим, как, вследствие этого, в настоящую бездну деградации сползает современная деревня?
Из неё «выдавлены» целые поколения; и горьким символом уже в течение целого исторического срока остаются в ней избы с заколоченными окнами и дверьми покинувших их, обделённых вниманием, обиженных властями людей.
Золотой век был только небольшим отрезком времени крепостного права. Растягиваясь по столетиям, это право, а не что-то другое больше его воплощало собою ту самую стабильность, которую с изощрённой старательностью удерживали цари, офицеры, помещики, чиновники, попы. Служившая могучей осью заведённому порядку, она, в конце концов, стиралась и заканчивалась…
«Люблю я пышное природы увяданье» – отчеканивал поэт свои ощущения осенней жизни вокруг себя. Этот прекрасный образ глубоко
