Поляне(Роман-легенда) - Хотимский Борис Исаакович

Легко сказать: смирись. Смирению учат пергаменты ромейские — где о Христе. Антские боги — иные…

А может… Сам любишь говорить: попытка — не пытка. Так принеси щедрые жертвы богам своим, испытай удачи. Чего тебе страшиться?

Чего страшиться? Боярин Горазд доселе ничего и никого не страшился. Но что станешь делать, когда не примут боги твоих жертв и отворотятся от тебя, когда не пойдет к тебе Лыбедь — к такому, и сам Кий не пожелает отдать сестру свою такому? Что станешь делать тогда? Как далее среди полян жить станешь? И куда уйдешь от них?

А от себя самого — куда уйдешь? Вот то-то и оно!

Что же ты прежде не спохватился, а, боярин? Что толку теперь вопрошать? После сечи секирой не машут…

Вот снова прихватило. Да как прихватило! Не только пуще вчерашнего — пуще нынешнего даже… Ух-х-х!..

Терпеть, никого не звать… Тер-р-р-пе-еть!..

М-м-м!.. М-м-молчи, молчи, боярин! Молчи, не роняй чести… Пускай никто не слышит, не зрит, не ведает, все одно — перед самим собой своей чести не роняй. Терпи, терпи, как доселе терпел…

Да сколько же можно вытерпеть человеку, еще живому? Бо-оги-и!

Не отпускает, никак не отпускает. Конец, что ли?..

Нет, не конец еще. Не конец…

23. Старики и стасиоты

Только стремительно высокие кипарисы и густоажурные кусты туи оставались зелеными. Остальная растительность на улицах и площадях Константинополя щедро отдала за месяцы знойного лета свою спасительную тень и теперь, прежде чем обнажиться, закрасовалась осенними красками — желтым, оранжевым, даже пурпурным. Словно напоминая о богатстве государства, о пожарах на его границах, о золоте в его казне и о пурпурной мантии Императора.

— Что осталось от нашего золота? Где знаменитая посуда, взятая в карфагенской сокровищнице? За тридцать лет своего царствования Император умудрился истощить казну. На бесконечные войны и ублажение своих любимых федератов. На слишком щедрые подарки всем этим варварским вождям, ни одному из которых я не доверил бы даже должности привратника в своем доме. Он растранжирил богатства своей империи, он…

— Он же защитил и приумножил их, мой друг. Не говорю уж о торговых путях и рынках сбыта, здесь ты лучше разбираешься. Но вспомни-ка трофеи, захваченные у вандалов. Мало? А как мы потрошили остготов!.. Я был тогда попрямее и покрепче, чем теперь. Первый Полководец заметил меня еще в африканской кампании и взял к себе в личную охрану.

— Он принял тебя за какого-нибудь гепида или герула?

— Не смейся, дорогой. В личной охране Первого Полководца не густо было нашего брата. Доминировали крещеные варвары. Но какой идиот решится отрицать, что они и впрямь были непревзойденными драчунами? Император знал их способности и умел пользоваться ими. Не торопись же осуждать его.

— Не суди и не судим будешь? Это хотел ты сказать? Но позволь мне судить о том, что я вижу так же явственно, как вижу сейчас крест на куполе храма Богородицы и портики Влахернского дворца…

Так беседовали два старика, ветеран и домовладелец, прогуливаясь прохладно-солнечным днем вдоль прямой улицы в северо-западной части города между Золотым рогом и Большими стенами.

Первый — как ветеран армии — кормился за счет назначенной ему Императором скромной пенсии. Немало золота и серебра накопил он когда-то в различных походах, немало ценных подарков — награду за храбрость и верность — получил из щедрых рук Первого Полководца. Все это давно промотали беспутные сыновья. Серебро из Антиохии, украшавшее сейчас его высохшие руки и шею, оставалось лишь последним свидетельством былой роскоши.

Второй содержал в Эксокионии — дальних кварталах Константинополя, между старыми и новыми стенами, — три доходных дома. Два по семь этажей и один девятиэтажный. В многочисленных каморках этих домов-башен ютились бедняки, бежавшие в город из разоренных селений и готовые выполнять любую, самую тяжкую и неблагодарную работу, лишь бы прокормить свои многодетные семьи. От каждого из таких несчастных требовать большой платы за жилье было бы неразумно: пришлось бы либо сдавать комнаты в кредит, либо вовсе лишиться квартироплательщиков. И расчетливый домовладелец предпочитал не взвинчивать цены, а вкладывать доходы в строительство новых домов и тем самым увеличивать число квартироплательщиков. Спрос на жилье год от года возрастал. Росли соответственно и доходы домовладельца, почти все его толстые пальцы были в золотых перстнях с бриллиантами. Однако — то ли от преклонного возраста и плохой работы кишечника, то ли от дурного характера — толстяк вечно брюзжал, хотя держался при этом осанисто, как сенатор, а утомленно прикрытые веки придавали его одутловатому лицу сонливое выражение. И был лыс.

Ветеран же был тощ и согнут, будто в поклоне, его еще не поредевшие седые кудри свисали на впалые щеки, а глаза сверкали, как у кошки в темноте.

Оба, как это свойственно старикам всех веков и всех земель, предавались праздным воспоминаниям о бесспорно лучших временах прошедших и сравнению их с бесспорно худшими временами наступившими. О светлых умах и темных страстях. О высоких словах и низких душах. Вечные контрасты!..

— Разумеется, — продолжал брюзжать лысый толстяк-домовладелец, — я учитываю не только расходы Императора. Я не забыл о его доходах, нет. Не менее трехсот фунтов золота ежегодно. Мне бы хоть одну треть таких доходов!

— Всего только одну треть? И не более того? — Ветеран затрясся от сиплого смеха, еще больше скрючившись. — Так тебе надо стать правителем провинции. Будешь получать как раз по сто фунтов в год. Но отсохни мой язык, если все свободные места уже не заняты. Ты опоздал, дружище! Впрочем, не вешай свой мясистый нос. У префекта претории Востока шесть сотен чинуш-дармоедов. Они, полагаю, тоже не бедствуют. Так неужели из шести сотен не найдется ни одного, кто вскоре отдаст богу душу? И тогда ты сможешь занять его место. Смотри же не проворонь!

— О, перестань издеваться надо мной! Думаешь, я не знаю, что наш щедрый Император расплодил уйму чиновников, не умеющих даже подсчитать разницу между прибылью и убытками? Но отчего же, скажи ты мне ради Христа, с каждым годом дорожает хлеб? Почему в нем теперь больше золы, чем муки?

— Потому что, — ответил ветеран, — всех оборванцев, которые живут в твоих домах, надо вернуть на поля. Пусть обрабатывают землю, которую предательски бросили. Лучше бы не родились их отцы! А в городе только и умеют что бунтовать. Семь бунтов только за последние десять лет! Мало? Эх, был бы сейчас жив наш Первый Полководец, показал бы он этим вонючим подонкам. Всех бы вымел обратно в села железной метлой, всех до единого!

— А кто бы в таком случае платил мне за жилье?

— Так не жалуйся, черт побери, на золу в хлебе.

— Не богохульствуй, — лысый толстяк вздохнул громко. — Если бы только зола в хлебе… Пойдем-ка помедленнее, а то душно что-то… А насчет бунтов ты, пожалуй, прав. У меня такое ощущение, что империя — накануне гражданской войны.

— Похоже на то, — мрачно отозвался ветеран, двинув ногой серый шарик упавшей с кипариса шишки. — И единственное, в чем я могу упрекнуть своего Императора, — это в чрезмерной демократичности. Он дал слишком много воли плебсу…

— Наверное, потому что сам не из патрициев.

— Именно! Однако господь одарил его исключительными способностями. А он вообразил, будто каждый выходец из низов может оказаться таким же незаурядным. Будто исключение может стать правилом! В этом первое и главное его заблуждение. Потому-то он и возвысил совершенно незаслуженно такое множество потомков Хама. Оправдали они его надежды? Как же, жди! Они дорвались до непривычной власти, до непривычного благополучия, но не обладают наследственным благородством души и разума. Они неизбежно приведут Второй Рим на грань катастрофы.

— Это было бы ужасно! — воскликнул собеседник, тяжко дыша и оправляя складки просторного одеяния на своих жирных телесах. — А Император ничего не видит и не слышит. Или не желает видеть и слышать. И вместо того чтобы заботиться о земных нуждах своего государства, витает в небесах и занимается богословскими диспутами. Чем расходовать дорогостоящий пергамент на замечания о толковании Нового Завета, лучше бы издал побольше продуманных постановлений…