Приговор - Отохико Кага

Я не хочу утомлять читателей этих записок теоретическими рассуждениями о сложнейшей проблеме уголовной ответственности, которая требует специального рассмотрения, ибо находится на пересечении криминологии и психиатрии. Однако, для того чтобы понять такого человека, как Кусумото, совсем не касаться этой проблемы невозможно, к тому же мне хотелось бы показать, каким образом в результате произвола горстки людей, которые называют себя судьями, может быть ошибочно вынесен смертный приговор, поэтому я считаю себя обязанным всё же сказать об этом несколько слов. Самое большое противоречие здесь заключается в следующем: несмотря на то, что в Уголовном кодексе прямо говорится об освобождении от наказания или о его смягчении для лиц психически неполноценных, судьи, вынося приговор, зачастую исходят из того, что человек, по мнению психиатров обладающий психическим расстройством, не может быть освобождён от уголовной ответственности. Я сам не психиатр, но мне чисто теоретически непонятно, почему мнение психиатра о психическом состоянии подсудимого не учитывается при назначении наказания? По-моему, Раз у психопатов возникают затруднения в адекватной оценке ситуации, их следует относить к лицам, в момент преступления находящимся в состоянии невменяемости. Кусумото же страдает явно выраженной психопатией; преступление было им тщательно спланировано и совершено с особой жестокостью, причём впоследствии он никак не пытался проанализировать своё поведение. Он совершил преступление в конце июля, арестовали его в середине октября; до этого времени он скрывался от правосудия в Киото, при этом вёл себя совершенно спокойно и не мучился угрызениями совести. Общественность неприятно поразило то обстоятельство, что, пока его арестовывали и препровождали в Токио, он, отвечая на вопросы журналистов, явно чувствовал себя героем. Трезвый ум и высокоразвитый интеллект в сочетании с полным отсутствием всяких нравственных принципов и чувства справедливости — позволяет прийти к выводу о врождённой психопатии, в данном случае психической анестезии, но я склонен полагать, что причина состояния Кусумото коренится в его детстве. Особенно хотелось бы обратить внимание на его отношения с матерью…»

— Твоя мать замечательная женщина, правда? — очнувшись, спросил Тикаки.

— Нет. — Кусумото потряс головой, которую держал совершенно прямо, как полагается хорошо воспитанному человеку. — У меня самая обыкновенная мать. Она очень одинокий человек. Её можно пожалеть.

— А за что её жалеть?

— Ну, как вам сказать… — Немного подумав, Кусумото продолжил, на этот раз его голос звучал вполне искренне: — Она потеряла мужа, когда была совсем молодой, у неё на руках остались трое сыновей, которых она должна была растить совершенно одна. Со старшим она в конце концов рассорилась, а младший стал убийцей. Средний женился на француженке и уехал, так что общаться она может только с одним своим сыном, то есть со мной, а я сижу в тюрьме. К тому же и меня долгое время не особенно радовали её посещения, хотя я притворялся, что рад.

— Не особенно радовали? — Тикаки глубоко вздохнул, стараясь не выдавать удивления. Значит, прав был Намики, говоривший, что Кусумото относится к матери, как к совершенно чужому человеку, и даже не скрывает этого.

— Но теперь всё по-другому. У нас с матерью очень тёплые отношения: она навещает меня по четвергам, и я каждый раз жду её с нетерпением. Правда, иногда у нас возникают разногласия, но, как правило, пустяковые. К примеру, я считаю, что никакой могилы мне не нужно, а мать уже купила участок на католическом кладбище в нашем округе и огорчается, когда я сержусь на неё из-за этого.

— Вот оно что… но ведь… — растерялся Тикаки. Он не предполагал, что разговор вдруг зайдёт о кладбище.

— Откровенно говоря, мне ненавистна сама мысль о кремации. Я бы предпочёл, чтобы меня зарыли в землю без всякого гроба, как принято у траппистов. Но японские законы этого не разрешают, поэтому я решил передать свой труп для анатомических исследований.

— А, «Белая хризантема»… — вырвалось у Тикаки. В его голосе прозвучало невольное оживление, и он тут же осёкся, подумав, что оно в данном случае не очень-то и уместно, но Кусумото так же оживлённо подхватил:

— Надо же, доктор, вам, значит, известно об этом обществе?

— На то я и врач.

— Ну, не всякий врач о нём знает. Некоторые пренебрежительно отмахиваются от трупов, хотя в студенческие годы сами весьма активно их использовали.

— Это верно, — кивнул Тикаки. Бобровый воротник мягко коснулся его подбородка. — Врачи тоже разные бывают. Меня скорее возмущает презрительное отношение к трупам, господствующее в обществе. Даже кое-кто из писателей не может выйти за рамки этого стереотипного восприятия. Я, правда, не так уж много читаю, но меня раздражает, когда в книгах на военную тему трупы описываются исключительно как некие безликие материальные объекты. Разумеется, война есть война, в военное время положено не считаться с людьми и наплевательски относиться к трупам, но уж писателям-то не обязательно принимать точку зрения воюющих сторон. По-моему, человеческое тело, пусть даже в виде трупа, представляет собой большую ценность.

— Простите, доктор, разве трупы не вызывают у вас отвращения?

— Сначала вызывали. Но в какой-то момент это ощущение исчезло. Это произошло совершенно неожиданно, вскоре после начала практических занятий по анатомии. Я вдруг увидел труп как совершенную в своём изяществе конструкцию, устройство, с одной стороны вроде бы хорошо тебе знакомое, а с другой — полное тайн и загадок. Позже мне, как врачу, часто приходилось иметь дело с трупами: я проходил практику в анатомичке, часто присутствовал при патологоанатомических вскрытиях, у меня умирали пациенты, и мне всегда казалось, что в человеческом трупе есть что-то прекрасное.

— Рад слышать это от вас, доктор. Сам я отношусь к трупам без особого почтения. В военные годы после воздушных налётов мне часто случалось видеть обожжённых мертвецов. Страшноватое зрелище. Впрочем, я тогда и сам смотрел на трупы с точки зрения воюющих. А может, страх, который охватывал меня при виде трупов, и был проявлением почтения? Не знаю. Ведь сами воюющие при виде трупов не испытывают ни страха, ни ужаса.

— Пожалуй, — задумчиво сказал Тикаки. — Если хорошенько проанализировать свои ощущения, то жутко бывает и мне, причём даже теперь. Наверное, ты прав: страх легко трансформируется в чувство почтения. Так или иначе, я не воспринимаю трупы как некие неодушевлённые бесчувственные предметы, как что-то низшее по сравнению с живыми людьми. А то, что становится жутковато, — вполне естественная человеческая реакция на всё необычное, выходящее за рамки привычной реальности. Вот ты говоришь, что относишься к трупам без особого почтения, но ведь пренебрежения к ним у тебя тоже нет?

— Не знаю, что и сказать… — В глазах Кусумото промелькнула улыбка. Его лицо с очень белой кожей и правильными чертами сразу смяг чилось, хотя теперь он казался немного старше своих лет. — Во всяком случае, мне бы не хотелось, чтобы оно было. Или правильнее сказать, мне неприятно, когда его проявляют другие. Ведь, что ни говори, я и сам почти что труп.

— Ну… — Тикаки немного растерялся. Наверное оттого, что не смог вовремя скрыть смущение.

— В каком-то смысле у нас здесь место концентрации трупов. Наше единственное предназначение — быть убитыми, причём убитыми самым позорным способом — через повешение. И только в этом весь смысл нашего существования. Всё остальное — о чём-то размышлять, что-то утверждать, во что-то верить, и тем более — читать, сочинять стихи — мешает нам выполнить это предназначение. Мы должны бояться смерти, грубо говоря, мы можем считаться образцовыми заключёнными-смертниками только в том случае, если у нас поджилки, трясутся от страха, только тогда общество полагает, что мы наказаны должным образом. В глазах общества все мы уже трупы — это бесспорный факт. Но пусть даже нас окончательно вычеркнули из списка живых, по-моему, мы имеем право желать, чтобы хотя бы к нашим трупам отнеслись с уважением. Это ведь достаточно скромное желание, не так ли? Кстати, доктор, можно задать вам вопрос? Верите ли вы в Бога?

— Сложный вопрос. Скажем так, я не отношу себя к глубоко верующим — таким, как ты.

— Нет, нет, обо мне и говорить нечего, я всего лишь принял святое крещение, не более. Я не так уж и твёрд в вере. Я спросил об этом только потому, что вы завели разговор о почтении к трупам.

— Видишь ли, если речь идёт о Боге как средоточии некоей мировой гармонии, то в такого Бога я верю. Но я не могу верить в Бога, который провидит судьбы людские и распоряжается ими.

Едва договорив, Тикаки ощутил жгучий стыд. На эту мысль он совсем недавно натолкнулся в какой-то книге; она заставила его пережить душевное потрясение, которое было его личной, сокровенной тайной, и не годилось так запросто выбалтывать её кому попало.