Жюльетта. Том I - Маркиз де Сад

Прошел год. За это время я кое-что предприняла самостоятельно, и весь доход от своих амурных приключений полностью оставила себе. К сожалению, однако, ни одно из них не дало мне возможности проявить свои способности к воровству, а в остальном я по-прежнему оставалась верной ученицей Нуарсея, мишенью его похотливости и заклятым врагом его жены. Хотя наши отношения отличались взаимным безразличием, Нуарсей, никого никогда не любивший, питал глубокое уважение к моему уму и продолжал оказывать мне лестные знаки внимания; все мои желания исполнялись незамедлительно, и, кроме того, мне выделили на карманные расходы двадцать четыре тысячи франков в год, к этому надо прибавить двенадцать тысяч ливров ежегодной ренты, и вы согласитесь, что дела мои шли совсем недурно. Мужчины меня интересовали мало, и интимнейшие свои желания я удовлетворяла с двумя очаровательными женщинами, с которыми часто встречалась и предавалась самым изысканным и экстравагантным наслаждениям.

Однажды одна из моих наперсниц, которая особенно мне нравилась, сказала, что некий молодой человек, ее кровный родственник, оказался в большой беде и что мне достаточно замолвить слово перед своим любовником, и тот, благодаря своей близкой дружбе с министром, может одним махом решить это дело. Она добавила, что если я соглашусь, несчастный юноша сам придет ко мне и все расскажет. Что-то дрогнуло в моем сердце, возможно, это было желание сделать хоть кого-то счастливым — фатальное желание, за которое Природа, не бросившая в мое сердце ни одного семени добродетели, должна была покарать меня на месте, — и я согласилась. Вскоре юноша пришел, и — о, Боже! — каково было мое изумление, когда я увидела перед собой Любена. Я с трудом скрыла свое беспокойство, а он уверил меня в том, что бросил службу у герцога, рассказал какую-то дикую и в высшей степени запутанную историю, и я обещала сделать для него все, что смогу. Предатель ушел, очень довольный, как он сказал, тем, что наконец-то, после долгих поисков, нашел меня. Несколько дней о нем ничего не было слышно, и все это время я ощущала какое-то смутное волнение и даже растущее недоверие к протеже моей альковной подруги, которая, как позже оказалось, заманила меня в ловушку, хотя я так и не узнала, намеренно она это сделала или нет. В таком состоянии я пребывала, когда однажды вечером на пути домой из театра «Комеди Итальен» мою карету остановили шестеро мужчин, направили на сопровождающих слуг пистолеты, заставили меня выйти и втолкнули в стоявший в стороне фиакр, крикнув кучеру: «В „Опиталь“!»[62]

«О, Господи, — подумала я, — неужели это конец?»

Однако, собрав все свое мужество, обратилась к похитителям:

— Вы не ошиблись, господа?

— Прошу прощения, мадемуазель, если мы ошиблись, — ответил один из негодяев, в ком я тотчас признала самого Любека. — Дело в том, что мы, по всей вероятности, действительно ошиблись, и даже очень, потому что вас надо везти прямиком на виселицу, но до официального расследования вас поместят в «Опиталь», потому что из уважения к господину де Нуарсею полиция не хочет сразу воздать вам по заслугам, однако мы надеемся, что отсрочка будет недолгой.

— Ну что ж, — с угрозой ответила я, — посмотрим. Но берегитесь, мой юный друг, берегитесь, как бы тем, кто самонадеянно посмел напасть на меня сегодня, завтра не пришлось горько раскаиваться в своей наглости.

Меня бросили в маленькую грязную камеру, где я провела в полном одиночестве тридцать шесть часов, слыша за стеной только шаги тюремщиков.

Возможно, вам будет интересно знать, друзья мои, о чем я думала во время заточения. Буду с вами откровенна и опишу свои мысли как можно подробнее и точнее.

Во-первых, и в несчастье я сохранила то же хладнокровие, которым отличалась в счастливые дни; во-вторых, я не чувствовала никакого раскаяния — только холодную злость на самое себя за то, что поддалась минутной слабости и тут же оказалась в дерьме; в-третьих, я чувствовала решимость, глубокую решимость никогда впредь не допускать добродетель в свое сердце. Быть может, я была немного опечалена тем, что полоса удач так внезапно — но, конечно, временно! — прервалась, однако в моем сердце не было ни капли сожаления, ни грамма раскаяния, ни тени намерения начать жизнь с чистого листа, если только удастся выбраться отсюда, и ни малейшего желания обратиться к религии на случай, если придется умереть. Вот что я чувствовала в эти два кошмарных дня, говорю вам истинную правду. Признаюсь, однако, что беспокойство за свою жизнь и свободу все-таки оставалось, хотя разве в далеком прошлом, когда поведение мое было безупречно, я была свободнее? Итак, было беспокойство, но теперь это уже старая история! Теперь же я бесповоротно выбрала зло и отвергаю все эти мелочные волнения и предпочитаю отдаваться пороку, нежели быть тихой, глупой и забитой телкой, напичканной невинностью, которую я так презираю. Преступления! Эти жалящие змеи доставляют мне радость, их острые зубки вливают в меня яд, который вызывает во мне божественнейшее безумие, и я растворяюсь в нем без остатка, дрожа как в лихорадке от исступления; таким душам, как моя, нужна постоянная встряска у них стойкий иммунитет к добродетели, более того — они питают к ней отвращение, которое невозможно передать словами; поэтому тем, кто хочет жить по-настоящему, настоящими мощными чувствами, необходим подобный сводящий с ума напиток… Ах, эти чудные мгновения разврата — без них жизнь для меня немыслима! Дайте только волю, дайте возможность творить зло, и вы увидите, с каким вдохновением я буду это делать!

Вот такие мысли переполняли мой мозг, и кто лучше вас поймет мою исповедь, милые друзья?

— Нуарсей! — радостно вскричала я, увидев входящего в камеру своего любовника. — Какой добрый ветер занес вас сюда? Неужели после всего, что я сделала, вы еще интересуетесь мной?

Он внимательно посмотрел на меня, потом, когда нас оставили наедине, заговорил:

— Мне не в чем упрекнуть тебя, Жюльетта, у нас с тобой одинаковый образ жизни, и это устраняет всякие недомолвки и исключает упреки. Ты всегда была свободна, и любовь не играет никакой роли в наших отношениях. Единственным связующим звеном было доверие. Каково бы ни было сходство между нашими взглядами, ты сочла нужным отказать мне в этом доверии. В конце концов, здесь нет ничего предосудительного, ничего неприемлемого. Но неестественно и недопустимо то, что ты будешь наказана за какую-то мелочь, за которую тебя арестовали. Знаешь, дитя мое, я восхищен твоим умом, и тебе это известно давно, так вот: пока прихоти и замыслы твоего интеллекта совпадают с моими, я всегда буду принимать их и активно помогать тебе в их реализации. Поэтому не думай, будто я собираюсь освободить тебя из сочувствия или жалости: ты меня знаешь достаточно, чтобы понять, что я не подвержен ни одной из этих слабостей. Я поступаю так только в силу своего эгоизма, я клянусь, тебе, что если бы мой член стал хоть на йоту тверже при мысли о том, что тебя повесят, чем при мысли о твоем освобождении, тогда, черт меня побери, я бы ни секунды не колебался. Но мне нравится твое общество, и я бы его лишился, если бы тебя повесили; конечно, ты заслужила петлю, она давно плачет по тебе, и именно поэтому я тебя уважаю, и мое уважение было бы еще большим, если бы ты заслуживала колесования… А теперь пойдем со мной — ты свободна. Только никаких благодарностей, прошу тебя — я это ненавижу.