Расплата - Геннадий Семенихин

Якушев распалился и закашлялся. Жестокий нежданный приступ астмы долго сотрясал его тело. Наконец справившись с ним, он спросил:

— Помнится, в тот день вы пришли, чуточку посидели и удалились с Мишей Зубковым. А над крышей нашего дома уже летали крестатые «юнкерсы», где-то близко куда-то кидали бомбы. Вы с Мишей больше не виделись?

— Нет, Александр Сергеевич, — не моргнув глазом, соврал Дронов, чтобы сразу уйти от дальнейших расспросов.

— Да, да, конечно, конечно, — закивал Якушев и забарабанил костяшками пальцев по далеко не первой свежести скатерти, глядя на которую, Дронов грустно подумал, что у них теперь и мыла-то простого нет, чтобы ее лишний раз постирать. — Да, да! — воскликнул Якушев. — Ах, какой великолепный человек Миша Зубков! Самый мужественный из всех воспитанных мною студентов. — Он понизил голос, и блеклые глаза его как-то строго и вопросительно уставились на гостя: — Так вот, инженер Дронов Иван Мартынович, ходят слухи, что за голову Михаила Николаевича Зубков а немцы большие деньги обещают… В десять тысяч рейхсмарок ее оценили.

— Я тоже эти листовки читал, Александр Сергеевич, — сдержанно вымолвил Дронов. — Одно время ими все тумбы и заборы Новочеркасска были обклеены.

— Скажите, какой злодей, — пробормотал Якушев, упорно рассматривая своего неожиданного гостя. На широком, задубелом от солнца и ветров лице Дронова блеснула усмешка.

— Каким вы его воспитали, таким и получился, Александр Сергеевич — вымолвил Дронов, и они все трое дружно рассмеялись.

— Эх, Александр Сергеевич, Александр Сергеевич, — покачал головой гость и откинул со лба назад колечки волос, — неужто настало такое время, когда и мы, люди русские, перестаем друг другу доверять. Шахты, Красный Сулин, Горная — вот где сейчас Михаил Николаевич, и вы об этом прекрасно осведомлены, потому что перед отъездом он к вам заходил и, не застав вас, оставил записку.

— Верно! — обрадованно вскричал хозяин. — Ну, тогда у меня гора с плеч упала. Значит, вы с ним заодно?

— Заодно, — уже без улыбки подтвердил Дронов. — Однако вы не кричите об этом, пожалуйста, так громко, иначе на Московской улице в гестапо услышат.

— К черту! — завопил Александр Сергеевич и победоносно посмотрел на свою улыбающуюся супругу. — Принято считать, что, если человек в своей жизни посадил хотя бы одно дерево — это хороший человек. Но если педагог из своих учеников воспитал хотя бы одного героя, он дважды хороший человек. А у меня уже два воспитанника подлинные герои: Миша и вы, Ваня. Еще Гоголь изрек: нет такой силы, чтобы пересилила русскую силу. Не так, что ли? А помните, друзья, что молвил Гай Юлий Цезарь, прежде чем перейти Рубикон? Он сказал: жребий брошен. Мы это тоже говорим и еще посмотрим, что будет завтра. Цыплят по осени считают. Весь Дон знает, что по осени. И мы еще посмотрим, господа фашисты.

— Да тише, Александр Сергеевич, — улыбаясь прервал его Дронов. — У вас же в околодке староста есть.

— Да, есть, черт его побери.

— А вдруг подслушает. Свиное ухо тянется далеко.

— Ладно, будем потише, — кашлянул старик и задержал свой взгляд на огромных кулаках инженера. — Ваня! — воскликнул он. — Да разве с вашими кулаками хлипкого старосту бояться нужно?

— Надо, Александр Сергеевич, — вздохнул гость, но тотчас же поправился: — Впрочем, не бояться, а остерегаться.

Дронов покинул Якушевых в хорошем настроении и, шагая по выбоинам Аксайской улицы, не вымощенной от одного конца до другого, думал о неистребимой силе боевого духа казачьего, при котором даже такой подточенный неизлечимой болезнью старец, как Александр Сергеевич, внук мятежного донского казака, бывшего беглого холопа Андрея Якушева, а впоследствии героя войны восемьсот двенадцатого года, обосновавшего после вступления в Париж на высоком холме Монмартр первое казачье бистро, и тот не гнется под оккупантами.

На Аксайской улице каждый камень и каждая кочка напоминали о прошедшей юности, о кулачных ристалищах, о первых свиданиях с Липой. Иван Мартынович подумал о том, что скоро с ней встретится и, заглядывая в ее безбрежно-синие глаза, будет рассказывать о посещении своего любимого учителя и о беседе с ним. Он представил, каким заинтересованным станет в эти мгновения лицо жены. Но ничему этому не суждено было случиться. Его встретила заплаканная Липа. Все лицо ее было в красных пятнах, обычно выступавших от сильного волнения. На осунувшемся лице еще ярче светились тревожным светом глаза.

— Ваня, беда пришла в дом. Жорик тяжело заболел. Вот, значит, как. Пойди взгляни.

Дронов толкнул дверь во вторую полуподвальную комнату, которую и детской грешно было бы называть. Столик, заваленный раскрытыми книжками с разноцветными картинками, на них и коварную бабу-ягу, и змея-горыныча можно было увидеть, разбросанные кубики, дырявая покрышка от футбольного мяча и насос. Мальчик лежал под пестрым лоскутным одеялом, заботливо натянутым на него матерью до самой шеи, и равнодушно мерцающими глазами смотрел на появившегося отца, не обнаруживая никаких признаков радости. Наконец его потрескавшиеся от жара губы пошевелились от улыбки.

— Папка пришел, — захныкал он. — Сядь на стульчик, папка, сказочку мне прочитай про Бову-королевича.

— Сейчас, сейчас, — вздохнул Дронов и провел шершавой ладонью по его щекам и подбородку.

— Ты знаешь, Липа, он весь горит. А вдруг это дифтерит или корь какая? Обязательно надо доктора.

— Да где я его возьму, — всплеснула руками жена. — В железнодорожную больницу бежать уже поздно, а частного звать, денег от твоей получки почти не осталось. С голодухи пухнуть начнем.

— Не печалься, Липа, — мягко остановил ее Иван Мартынович. — Не твоя забота, я найду врача.

— Ты? — удивилась она. — Да откуда же, Ваня?

— К Водорезову пойду, — решительно объявил муж.

— К тому, что на Кавказской улице проживает? Да? Так ведь он тоже не одним кислородом питается и денег запросит.

Дронов озадаченно вздохнул, но тут же и возразил:

— Ваську Смешливого он в голод тридцать третьего года почти целый месяц лечил и ни копейки не взял за это. Может, и с нас не возьмет или моей получки дождаться согласится. Словом, потерпи, Липа, схожу до него.

Дронов надел ветхое демисезонное пальтишко, нахлобучил на голову фуражку с поломанным козырьком, потому что небо начало сильно хмуриться, и, не теряя ни минуты, двинулся по тому же самому маршруту, по которому только-только возвратился от Якушевых, но пошел одной улицей выше. Только шагал теперь не вразвалочку, неторопливо, оглядывая окраинные дома и хатенки, а быстрой походкой рискующего опоздать человека.

Кавказская улица в отличие от расположенной ниже нее параллельной Аксайской была все же местами вымощена острым крепким булыжником, и идти по ней можно было гораздо быстрее. Единственное неудобство составляли оголодавшие дворовые псы, которые то в одном, то в другом месте выскакивали из подворотен и безо всякого предупреждения норовили ухватить любого одинокого путника за штанину. На том месте, где когда-то белобандит двумя пулями смертельно ранил Павла Сергеевича Якушева, стояла теперь трансформаторная будка.

Дронов с грустью вздохнул, вспомнив о том, что только раз в жизни видел этого героя, да и то лишь в спину, когда тот, торопливо попрощавшись с братом, ловко бросил свое ладное мускулистое тело в седло и ускакал по Аксайской в сторону вокзала. «Даже руки ему пожать не пришлось, — вздохнул Иван Мартынович. — Вот был герой так герой».

Александр Григорьевич Водорезов с керосиновой лампой в руке самолично открыл дверь неожиданному визитеру, долго рассматривал его цепкими холодными глазами.

— Подождите, где-то я вас видел… Ах да, вспомнил. Это было на квартире у Александра Сергеевича в день его рождения за три дня до того, как немцы захватили Новочеркасск.

— Так точно, — рявкнул Дронов.

— Не оглушайте, вы не на строевом смотре в кавалерийском полку. Говорите, в чем дело, и как можно покороче. Кто у вас заболел?

— Сын, — ответил Иван Мартынович. — Шестилетний сын. По лицу пятна пошли, температура под сорок. Мы градусник у соседа брали, чтобы измерить. Горит весь мальчонка.

— А где живете?

Дронов назвал улицу.

— Ого! — воскликнул Водорезов. — А чего же врача поближе не нашли? Ведь к вам в одну лишь сторону сорок минут ходьбы, да это еще такому длинноногому, как на Дону говорится, вроде меня. Ну да ладно. Раз вы бывший ученик Александра Сергеевича, то чего не сделаешь для друга. Он сколько с вас брал за час, когда в институт готовил?

— Ни копейки, — недоуменно покачал головой Дронов. — А что?

— Ну вот, — проворчал Водорезов. — А мы, врачи, берем.

Не приглашая Дронова в комнаты, он вышел, быстро оделся и возвратился с небольшим кожаным чемоданчиком, в котором позвякивали медицинские принадлежности.