Расплата - Геннадий Семенихин

— У нашего великого писателя Салтыкова-Щедрина один ретивый чиновник хотел было росчерком пера закрыть Америку, но потом одумался и промолвил: «Сие от меня не зависит».

Флеминг оглушительно захохотал:

— Так ведь это же великолепно сказано. Вот ваш пропуск, любезный господин Якушев. Извините за грубую солдатскую шутку с моей стороны. Попытаюсь оправдаться лишь тем, что наш общий любимец Гете в свое время изрек: «Ошибки молодости не страшны, если не таскать их до старости». А раз я еще не старик, то у меня осталось немного времени, чтобы исправиться. Постараюсь им не пренебречь.

Уже на пороге, прежде чем окончательно распрощаться со своим посетителем, немец задержал его за локоть:

— Господин Якушев, я совершенно упустил из виду. Там, в авто, положен небольшой сувенир от меня. Не обессудьте, примите.

Надежда Яковлевна с погасшими от горя глазами встретила мужа:

— Боже мой, как долго тебя не было дома. Я все уже передумала. Как хорошо, что ты живой и невредимый. А это что у тебя за сверток?

— Не знаю, — развел руками Александр Сергеевич. — Честное слово, не знаю. Давай-ка развернем.

Она принесла кривой нож и одним взмахом перерезала шпагат. Александр Сергеевич смотрел на ее натруженные, обветренные руки, обтянутые желтой кожей с взбугрившимися синими венами и горестно вспоминал о том дне, когда он впервые их расцеловал и какими они тогда белыми были у пятнадцатилетней гимназистки. И он с тоской вздохнул, подумав о том, какими безотрадными стариками они теперь стали. Будто из тумана надвинулось прошлое, канун его отъезда из Новочеркасска в Москву, их прогулка по аксайскому займищу, первый поцелуй. А теперь вместо гимназисточки с косичками и бантиками в них перед ним суетилась увядшая старушка с горькими прорезями морщин на лице.

Тем временем Надежда Яковлевна развернула оберточную бумагу и всплеснула руками от изумления:

— Саша, посмотри, да ведь это же целый продмаг. Четыре банки мясных консервов, круг копченой колбасы, сливочное масло, кофе, целлофановый кулечек с конфетами. Откуда все это? Полагаю, что не из гестапо?

— Именно оттуда, — подтвердил Якушев, нахмурив лохматые брови. — От самого генерала СС некоего Флеминга.

— Но ведь ты же… Ты, я надеюсь, никого не предавал?

— А ты и об этом уже подумала, — сердито проворчал старик. — Нечего сказать, высокого же ты мнения о своем муже после почти сорокалетнего замужества. Откуда я знаю — за что. Видно, душу хотел излить в нашем затяжном разговоре этот немец. Странный какой-то генерал, будто не от мира сего.

— Погоди, Саша, — прервала его Надежда Яковлевна. — После подробнее обо всем поведаешь. Тут без тебя Миша Зубков приходил и оставил записку. Прочти ее.

Якушев развернул листок, вырванный из ученической тетради в клеточку, и увидел всего несколько слов: «Дорогой Александр Сергеевич! Ухожу на север. Так надо. До скорой встречи. Несмотря на объявленную ценность, голова моя на моих плечах и немецкий комендант сэкономил десять тысяч рейхсмарок, столь щедро обещанных за нее. Ваш Михаил. Коллекционировать записку не рекомендую. Опасно».

На посеревшем лице Александра Сергеевича появилась бледная улыбка:

— Узнаю своего любимого ученика, он и тут шутит.

— Саша, а Миша тоже принес продовольственный сувенир, — улыбнулась старая женщина. — Банку пчелиного меда.

— Вот это да! — вдруг расхохотался старик. — Какое поразительное совпадение, Наденька. Ведь я же в один и тот же день получил подарок от генерала СС и от руководителя Новочеркасского подполья. Да пусть освятит господь лихую голову Миши Зубкова!

Дронова неумолимо тянула к себе окраина. Всякий раз, когда его К-13, выбрасывая в низкое осеннее небо столбы перемешанного с искрами дыма, бесконечно валившего из ее трубы, проносилась мимо крутого Барочного спуска, он видел из окошка знакомые строения, бугор, где раньше всегда собиралась ребятня с Аксайской улицы, даже крышу дома, под которой жила семья Александра Сергеевича. В особенности щемило сердце при взгляде на пустой, голый бугор. В мирное время там почти всегда торчали вихрастые и стриженные под «ноль» головенки окрестных мальчишек. Вырастало одно поколение, но его место на бугре немедленно занимало другое, и так же торчали другие мальчишечьи головы. Сейчас бугор был голым, как выбритая голова запорожца. В эту минуту вне зависимости от того, все ли было чисто на обозреваемом пути, Дронов салютовал родной Аксайской улице. Длинной фистулой захлебывался его маневровый паровоз.

— Чего это ты, Мартынович? — любопытствовал иной раз его бессменный помощник Костя Веревкин. — Аль не видишь, что на путях даже ни одной курицы нет, не то чтоб теленка иль человека, а ты трубишь?

— В топку подбрасывай! — хмуро приказывал машинист вместо ответа. — Знай свое дело, шуруй.

И Костя шуровал вовсю. Казалось, вот-вот черная труба «кукушки» накалится докрасна.

«Эх, Александр Сергеевич, — думал Дронов. — Многим я вам обязан. Ну что бы со мной было, если бы вы не встретились на жизненном пути. Ни рабфака бы не одолел, ни инженером не стал бы. Вот кончится оккупация, выбьют немцев, и опять я вернусь на родной завод имени Никольского, снова поселюсь рядом с вами. Буду каждый день ходить на работу, а на обратном пути забегать иногда к вам, переброситься двумя-тремя добрыми фразами. А как я давно уже вас не видел. С тех пор как фашисты вошли в город, так ни разу и не заглянул. Нет, обязательно надо к вам забрести. На той же неделе это сделаю, в первый же свободный от смены день».

И Дронов сдержал свое слово. Четыре раза подряд от своей суточной четырехсотграммовой пайки хлеба отрезал он по четвертой части и складывал в завалявшийся кусок чистой чертежной кальки.

— Это я Александру Сергеевичу понесу, — ответил он на недоуменный взгляд жены.

Липа подавленно вздохнула и грустно сказала:

— Жорка у нас какой отощавший от недоедания.

Дронов, неверно истолковавший ее слова, вспыхнул:

— Так ты — что же? Против того, чтобы я к своему учителю сходил?

— Да нет, что ты, разве я к этому говорю. Просто подумала, как все сейчас стало зыбко вокруг. Чтобы на Дону и так тяжко доставался человеку хлеб. Проклятые гитлеровцы.

На следующий день рано утром Дронов постучался в парадное дома на углу Аксайской и Барочной. Древнее высохшее дерево этого старенького парадного неохотно отразило его стук. Через минуту в коридоре зашлепали стариковские шаги, грохнула цепочка и сутулая фигура Александра Сергеевича выросла на пороге.

— Ваня! — воскликнул он, запахивая полы драного теплого халата, давно потерявшего свой первоначальный цвет. — Наденька, смотри какого гостя к нам попутным ветром занесло!

В коридор из комнат вышла Надежда Яковлевна, и Дронов, увидев ее, горько вздохнул. Житейское ненастье, причиненное людям войной, коснулось и ее. На сильно поседевшей голове была старенькая, похожая на колпак, некогда очень модная матерчатая шапочка, на ногах, одетых в неоднократно штопанные и латанные носки, галоши. Руки ее, но локоть обнаженные закатанными рукавами телогрейки, были выпачканы угольной пылью.

— Иван Мартынович, — обрадовалась она, — как хорошо, что вы пришли. А мы тут погибаем… И не от голода, а от тоски и одиночества прежде всего. Саша, проводи его в зал, а я тут еще один брикетик угля расколю и в печку подкину.

Потом они сидели в большом, плохо протопленном зале и долго, с нескрываемой печалью глядели друг на друга. Надежда Яковлевна принесла еле-еле нагревшийся чайник, котелок с остатками перловой каши и два ломтика хлеба, к которым и Дронов прибавил свой подарок. Речь Александра Сергеевича была отрывистой и горькой:

— Да, Ваня, вот видите, к чему нас новый порядок привел, даже парок изо рта валит. А ведь при моей бронхиальной астме тепло — это альфа и омега бытия. А помните, когда-то в этом зале сколько задушевных бесед состоялось за обильной трапезой да за бокалами, полными искрящейся волшебной виноградной влаги, которой еще великий Пушкин, этот чародей русского слова, восторгался:

Приготовь же, Дон, заветныйДля наездников лихихСок кипучий, искрометныйВиноградников твоих.

Александр Сергеевич оттер со лба выступившие капли пота и, грустно улыбнувшись, продолжал: — А ведь вы заходили в наш дом в последний раз, когда праздновался мой день рождения. И гости здесь были разные: Башлыков Николай Ильич, который назначен немцами директором техникума, Рудов, Залесский, изъявивший ныне согласие написать учебник русского языка для начальных школ Дона. Что он там, негодяй, собирается писать, какими фразами хочет одурманивать мальчишек и девчонок? А? Небось на первой странице так напишет: «Гитлер — великий вождь свободной Европы. Дети, обожайте фюрера и уничтожайте большевиков и комиссаров. Работайте на немцев и будьте рабами». Так, что ли?