Письма к Вере - Владимир Владимирович Набоков

I cannot tell how utterly depressing it is (а ты еще меня упрекаешь в легкомыслии). Для мамы будет это ужасный удар, если теперь, после всех планов и хлопот (все зря, зря…), ты не поедешь в Чехию. Я знал, что нечего было все это затевать; и если бы ты меня тогда послушалась, ты бы уже спокойно сидела в Bormes. А теперь ты мне пишешь, что ты что-то такое «на днях» решишь? Что, собственно? И к чему эти повторные и зряшные недоумения по поводу тех средств, которыми можем располагать. Я тебе обо всем совершенно точно и определенно писал, и ты отлично должна знать, что и как, если читала мои письма. Как я тебе писал, мы сначала остановимс<я> на несколько дней в пансионе в Bormes, чтобы затем взять дачку Черной, если она нам понравится. Если нет, то без труда найдем другое помещение с ее же помощью. В чем дело, почему этот совершенно простой план вызывает в тебе такую нерешительность, а сложнейшие и нелепейшие (как оказывается) путешествия по Чехии кажутся приятно-выполнимыми? Любовь моя, ты мне, например, так и не пишешь, получила ли ты французскую визу? Do so at once, please. Кстати: моя докторша, Коган-Бернштейн (святейшая женщина и прекрасный врач, который ежедневно освещает меня по часу, что обошлось бы в другом месте сто франков сеанс, а так – дармаком), говорит, что грязевые ванны францисбадские совершенно заменимы – и даже перезаменимы – электрическими ваннами, которые она бы делала, и остроумно порицает пристрастие к немецко-чешским бадам. Душка моя, it is unfair (как я уже тебе писал) говорить о моем легкомыслии. Больше того, что мне сказала Флора С.<оломон> касательно шестимесячного пребывания в Англии, написать тебе не могу, – ведь нельзя же привести точную смету, – а то, что она солидный и обязательный человек, – это знают все. Да и не будем так далеко заглядывать, чтобы тебе не волноваться, а сосредоточим мысли на теперешнем твоем приезде в Тулон (разумеется, нужно взять билет туда из Берлина). Ради Бога, напиши мне наконец точно, когда и куда ты выезжаешь. Главное – я совершенно не могу быть дольше без тебя – это полу-существование, четверть-существование – становится свыше моих сил – и без того воздуха, который исходит от тебя, я не могу ни думать, ни писать – ничего не могу. Наша разлука становится нестерпимой пыткой, а эти твои постоянные передумыванья, и метанья, и нерешительность (когда все так чудно-просто) только обостряют эту казнь. Нет, я работать в здешней обстановке не могу: день, перерываемый тремя-четырьмя выходами на улицу, – для меня не день работы, ты это хорошо знаешь, а когда я устроюсь писать, то либо Керенский по соседству диктует истошным голосом, либо радио, либо гости у Ильюши, – не говоря о телефоне, который звонит ежеминутно. С другой стороны, если б постоянно не обедал в гостях, то проживал бы гораздо больше, чем проживаю, – а ведь я ухитряюсь тратить совершенные пустяки. Сегодня завтракал у Татаринов<ых>, вечером буду у Добужинского, вчера обедал в ресторане с четой Родзянко и П. Волконским, послезавтра завтрак у Поляковой и обед у Бромберг и т. д. и т. д., а днем поездки в Nouvelle<s> Littéraire<s>, Revue de Paris, Candide, с утомительно-любезными разговорами. Я прошу тебя, моя любовь, не делай мне больше этих ребяческих упреков, je fais ce que je peux – и в конце концов, будущее наше здесь налажено, если в Лондон не решимся ехать: одних уроков я без труда наберу здесь достаточно на жизнь, это в крайнем случае, если ничего другого не выйдет, да и помощь и возможности идут отовсюду – мне кажется, ты совершенно не представляешь себе здешнюю атмосферу по отношению ко мне.

Я страшно расстроен твоим письмом, – и может быть, следовало сперва успокоиться, а потом тебе писать. Я безумно боюсь, что ты мне предложишь еще какой-нибудь «план». Не делай этого. Приложи все усилия, чтобы все-таки съездить в Чехию – это для мамы, – но главное, бери визу и билеты на юг.

Мне скучно, грустно. «Цветы меня не радуют…» Жду окончательного ответа из Лондона, ибо до сих пор не знаю, когда и где выступаю. К Альтаграции я давно написал. О copyright с писателями говорил – да и сообщал уже тебе об этом. К Putnam написал в том смысле, что ответьте подробнее насчет печатания в журнале, – и главное, чтобы это было сделано теперь же. Томсона поздравлю. Написал к Черной, не связываясь, да и она сама говорила мне, что не хочет меня связывать, не показав дома, а что сдаст его крайне дешево. Лето обойдется (6–7 месяцев) максимум в десять тысяч, ту компри, а вернее, дешевле, и половину этого я уж наверняка выработаю писанием, так что не все грошики на это уйдут.

Я прочел части твоей открыточки (о переезде – ужасном! Воображаю…) вслух Ильюше и Зинзин.<ову>, и они сказали, что теперь понимают, кто за меня книги пишет. Лестно? I love you, my own one – and please don’t be jealous of the «светская» жизнь, которую я здесь веду. People are very nice to me. Ну вот: пришли двое беглецов из России и, «окая», громко разговаривают с Алекс.<андром> Фед.<оровичем> в соседней комнате – насчет цен на хлеб, <о> стахановцах и т. д. Как тут писать пьесу? Душенька моя, сколько я дал бы, чтобы ты и мальчик мой сейчас вошли. Кудрявенький мой! Поскорее, пожалуйста, напиши мне. Жизнь складывается отлично, а ты все с сомненьями (мелеет перо, вот как я расписался). Вот – вошел Авксентьев и говорит надо мной по телефону. Не добился, значит, зайдет через пять минут. Молодые люди сдобно рассказывают о новых пароходах «Декабрист» и «Ленин», а Керенский спрашивает, «какие настроения у местных людей». Те отвечают: «как у волка». Воробьи дико поют в зазеленевшем саду. Я люблю тебя. Если я тебе пишу коротенькие письма, то потому, что чувствую себя пустым, унылым и не в своей тарелочке, да и временем своим не умею распорядиться. Вернулся Авксентьев и – добился. Мне рассказывали об одном господине, который запоем читает меня, а потом, чтобы опохмелиться, – Лескова.

Му dear darling, it is not a very nice letter, I’m afraid, но меня все безумно тревожит – и путешествие твое, и мальчик, и твое здоровье… Завтра я у Маклакова утром по делам identité. Душка моя, ты же перестань беспокоиться. Да: tub нужен непременно, у Черной есть море, но ванны нет. Буду на днях писать в пансион, когда буду точно знать, когда встретимся. Может быть, до 8-го? Люблю тебя, моя жизнь.

196. 7 апреля 1937 г.

Париж, авеню де Версаль, 130 – Берлин, Оснабрюкерштрассе, 21

Му love,

решительно отказываюсь от Бельгии. Я не понимаю, что происходит, почему ты мне предлагаешь планы один нелепее другого. Что это за бред, что Var дороже и климатически хуже, чем какой-то умозрительный, никому не известный (интересно, как это Зина будет «подыскивать») бельгийский курорт. То место на юге, которое я наметил, идеальное место для детей (кстати, там летом прохладнее, чем в Ницце) и вообще для слабых, утомленных; поездка (т. е. вот это «лишнее», что придется доплатить сравнительно с разъездами по Бельгии – that hideously grey and cold country) стоит сущие пустяки; там на юге мы сперва будем жить не у Черной (с tub’ом), а повыше, в бормском пансионе (Hotel с ванной Beau Soleil). Если – предположим – ты сегодня бы знала определенное лечебное место в Бельгии (вроде Франба-да), имела бы визу и могла бы завтра выехать – то, что ж, как этап по дороге на юг (т. е. та же комбинация, как с Чехией). Это было бы хорошо, но так как месяц уйдет на одно нахождение такого курорта, то просто не стоит об этом говорить. Я полагаю, что я уже к 1 мая разделаюсь с Лондоном, так что уже к этому сроку прошу тебя выехать в Тулон. Darling, that is really my last word.

I dreamt of you this night. Я тебя видел с какой-то галлюцинационной ясностью и все утро сегодня хожу в каком-то облаке нежности к тебе. Я чувствовал твои руки, твои губы, волосы, все – и если бы мне чаще могли сниться такие сны, жизнь была бы легче. Ты моя