Нулевая долгота - Валерий Рогов

— До встречи, Марианна. Я очень сожалею…

— Ах, ты же не знал!

— Но все-таки…

— Он — часть победы, — убежденно произнесла она. — В борьбе невозможно без жертв, Саша. Он — часть победы, и это очень важно. До встречи, Саша…

…Перед ним была панорама крыш, спускавшаяся ступенчато к широкому разливу Те́жу. Там, внизу, виднелись трубы морских судов, а чуть в стороне — простая и удивительная конструкция многокилометрового моста, легко вознесенного над водным простором.

На противоположном берегу, прямо у моста, на высокой крутизне, на громадном постаменте размером с десятиэтажный дом, стояла фигура Христа с распростертыми руками в виде креста, обращенная к Лиссабону. Этот монумент был виден отовсюду.

И над всем этим — над крышами, мостом, монументом — было высокое апрельское небо нежнейшей голубизны.

В глубокой задумчивости Фролов смотрел в эту голубизну и чувствовал душевное облегчение.

Мы знаем две ипостаси: жизнь и смерть, думал он. Но сознаем только жизнь. А жизнь — это движение! Какова стремительная шумность революционного Лиссабона! Как хочется завертеться в этом водовороте! Место скорби? Христианская подготовка к смерти? Горько, что его уже нет. Но как хорошо она сказала: он — часть победы! Да, он — часть этой жизни!

Фролов слушал шум улицы, беспрерывные гудки машин. Свободная Португалия готовилась к первым свободным выборам. По Лиссабону разъезжали разукрашенные плакатами, транспарантами и флагами машины, а их водители в радостном экстазе сигналили морзянкой сокращенные названия партий: пи-пи-си, пи-пи-ди, пи-си… Фролов с удивлением слушал восторженную какофонию звуков. Его потянуло на улицу, в возбужденную, красочную людскую суматоху.

Авени́да Дьюк де Ло́уле, где расположен серый солидный отель «Эмбашадор», круто спускалась к площади маркиза де Помба́ла. Стены домов были сплошь заклеены яркими предвыборными плакатами социалистической, коммунистической, народно-демократической партий и нескольких других партий, пользующихся меньшей популярностью. Они были всех цветов, но все же красный доминировал, и изображено на них было все самое различное, чаще абстрактно-кубистское. Один плакат выделялся из всех и был замечателен: босоногий мальчонка, кудрявый, в рваных штанишках, весь вытянулся вверх, вставляя красную гвоздику в дуло карабина. Это был плакат-символ португальской революции.

Фролов задержался у белого монумента маркизу де Помбалу, читая десятки торопливых лозунгов, начертанных красным и черным на ступенях и на постаменте. Потом не торопясь он пошел по зеленой аллее Авени́ды да Либерда́де, пожалуй, главной лиссабонской улицы, широкой и красивой, в центре которой нескончаемо двигался автомобильный поток и среди обычных машин были разукрашенные, которые и сигналили: пи-си, пи-пи-ди, пи-пи-си…

Прогуливаясь по Лиссабону, а потом потягивая пиво под навесом на площади Ро́ссио, Фролов глядел на все с жадным любопытством, всматривался в лица прохожих, читая в глазах многих лиссабонцев нетерпеливое ожидание новых счастливых событий. Конечно, они думали о своих первых свободных выборах, готовились к ним. Общая приподнятость, предчувствие неизбежности поворота к лучшему делали их лица просветленными. Однако встречались и сумрачно-замкнутые лица, и просто мрачно-злые, потому что не все хотели перемен, не все радовались революции.

Фролов думал о Мануэле. Печально было сознавать, что не мог Мануэл видеть этого яркого апрельского солнца, этого нежнейшего голубого неба, этой людской взбудораженности, этой радостной революционной фиесты. Вспомнились слова Жозе да Силвы: «Жизнь не повторяется, если она даже отдана за идею». Слышалось в них злорадство. Да, счастье в том-то и состоит, что человек видит плоды своих усилий, празднует свою победу.

К его столику на инвалидной коляске подкатил молодой улыбчивый парень. «Не возражаете, сеньор?» Конечно, он не возражал. Парень был в военной гимнастерке со споротыми погонами. У него не было ног. А мальчишеское лицо смуглое, свежее, правильный нос, пухлые губы. Глаза бедовые, умные.

— Эй, приятель, — весело крикнул он официанту, — принеси-ка герою колониальной войны бутылку пива!

— Где вы воевали? — осторожно спросил Фролов.

— В Гвинее-Бисау, сеньор. Имею медаль за храбрость вместо ног, — с удивительной беззаботностью отвечал он. — Однако жив и радуюсь жизни. Многим и этого не досталось. — Он улыбнулся Фролову. — Слушали последнее выступление Мариу Соариша?.. Жаль, что не слышали. А я обязательно буду голосовать за социалистов. Португалии нужен социализм! Все должно быть в народных руках.

— А коммунисты? — сказал Фролов.

— Честно говоря, мне нравятся коммунисты. Но многие боятся, что они установят диктатуру. А социалисты — за демократию.

— Вы участвуете в работе соцпартии?

— О да! Я часто выступаю на митингах от имени жертв войны.

— Можно нескромный вопрос? Часто думаете об этом? — спросил Фролов, показывая глазами на обрубки ног.

— Заставляю себя не думать, — погрустнев, ответил он. — Каждое утро повторяю: я жив!

Он был подкупающе искренен. К нему подошли два приятеля, и они радостно приветствовали друг друга, а через минуту уже бурно спорили о каких-то предвыборных проблемах. Фролов распрощался, крепко пожав ему руку.

Он бродил по Лиссабону. В маленьком ресторанчике недалеко от огромной площади-красавицы Пра́цу ду Коме́рсио он решил пообедать. С истинным удовольствием съел сочную жареную рыбу, название которой не запомнил, и выпил бутылку молодого зеленого вина, шипучего, как шампанское, — «ви́но-ве́рди». Вместе с едой наслаждался синей далью реки Тежу.

Довольный, сытый, чуточку хмельной и очень уставший — от обилия впечатлений, от радостно-тревожной атмосферы, от жаркого прямого солнца, уже по-настоящему летнего, от общей возбужденности, от печальных дум о Мануэле Серра, от знакомства с героем проигранной войны и вообще от всего того необыкновенного, что так легко и щедро разбрасывала перед ним, дарила ему новая Португалия, он пришел в отель, упал на кровать не раздеваясь и, не успев ничего осознать, беспамятно провалился в глубочайшую сонную пропасть.

Пробудился Фролов, испуганно вскочил, ошалело глянул на часы, не соображая, сколько же времени, пока наконец не стряхнул отупляющие остатки сна и понял, что еще лишь начало седьмого, что он не проспал, а потому не опоздает на встречу с Марианной. Он все успеет сделать, примет холодный душ, побреется, наденет чистую рубашку, любимый галстук, свежий костюм. И все без спешки, без нервов. Но он нервничал. На него уже нахлынуло волнение, и какая-то неприятная тревога, и какой-то необъяснимый страх. И что-то томило его и мучило. Его радость прерывалась беспокойством, и беспокойства было больше.

К семи часам Фролов спустился в бар гостиницы. Бармен, разбитной малый, мгновенно, как фокусник, приготовил ему джин с тоником, лимоном и льдом, но возился со сдачей, подыскивая монеты, которые рассчитывал получить в виде чаевых. Фролов решил ждать Марианну у стойки. Отсюда ему хорошо был виден проходной зал, начинающийся от главного гостиничного холла. Он небрежно вернул ожидаемые монеты, и бармен был доволен. Кроме Фролова в баре была парочка, сидевшая в дальнем углу за столиком. Они улыбались друг другу и что-то шептали. Бармен скучал. Он был красив, с нагловатыми, веселыми глазами. Фролов нервничал. Его уже просто пугала встреча с Марианной. Он купил новую пачку сигарет и никак не мог подцепить ленточку упаковки, а когда удалось и он раскрыл пачку, никак не мог вытащить сигарету, а бармен уже услужливо держал перед ним зажженную спичку.

— Кто вы по национальности, сеньор?

— Русский.

— О, здесь уже много побывало русских.

Бармен улыбнулся не то покровительственно, не то иронично.

— Знаете, мой товарищ еще при фашизме решил изучать русский язык. И что, вы думаете, с ним случилось? Его арестовали! Его обвинили в связях с коммунистами. Бедняга очутился в Кашиаш вместе с другими политзаключенными.

Бармен весело смеялся.

«Что здесь смешного? — подумал Фролов. — Почему он смеется над идиотским произволом?»

— Но ему повезло: это было незадолго до двадцать пятого апреля, — заключил бармен.

И вот появилась она.

Она была в длинном черном платье с низким вырезом. Платье украшал серебряный узор. В руке она держала маленькую серебряную сумочку.

Марианна шла медленно.

Он пошел ей навстречу.

Она улыбнулась, ямочки едва обозначились на ее щеках.

— Ты совсем не изменился, Саша, — сказала она, протягивая руку. Фролов безотчетно прижал ее к губам.

— Ты тоже, — сказал он.

— Нет, я уже совсем другая, — возразила она.

Он взял ее под руку. Грустно улыбнувшись, сказал: