Дарители - Мария Барышева

— Выпей коньяку, простудишься, — Карина нажала на столе какую-то кнопку, и лампа под потолком, стилизованная под старинный фонарь, погасла, теперь свет горел только под полусферическим абажуром на длинной гнутой ножке, стоявшим на столе. — Теперь, значит, стало не опасно?

— Я приехала за помощью, Карина, — Вита звякнула бутылкой о рюмку, наливая коньяк, — но я пойму, если ты мне откажешь. Просто сунуться мне больше было некуда.

— Что, проблемы с новым заданием? — с тонкой усмешкой спросила Карина. Вита покачала головой.

— И да, и нет. А задания мне больше дать не могут, потому что некому.

Карина внимательно посмотрела на ее лицо, потом у нее вырвалось слово, совершенно не подходившее воспитанной женщине.

— Это ты точно подметила, — сказала Вита, наливая себе вторую рюмку. — Ох, одурею сейчас, только не могу — до костей промерзла — что в автобусе, что в поезде.

— Ничего, за тобой присмотрят, — Карина пересела из-за стола на кожаный диван рядом с Витой и налила коньяку и себе. — Ленуля, что же случилось?

— Я тебе одно могу сказать — за нами гоняется толпа очень злых и страшных дяденек, которые уже многим кровь пустили, вот почему я и не могу у тебя задерживаться. Не думаю, что они найдут нас в этом городе, но всякое может случиться.

— Короче говоря, тебе нужны деньги? Сколько?

Нахмурившись, Вита назвала сумму, потом добавила:

— И еще мне нужна машина. Не для понтов, плевать, какая, хоть «запорожец», если возьмет хорошую скорость и не сломается через двадцать метров. Я понимаю, что у тебя у самой проблемы, поэтому если…

— Это немалые деньги, — перебила ее Карина, — и, насколько я могу судить о твоем положении, никакого гаранта ты мне дать не можешь.

— Верно. Не могу.

— В этот раз ты на редкость откровенна с самого начала, — заметила Карина, встала и отошла к стене, где висела большая картина — фантазия на тему «Уральских сказов» Бажова, подсвеченная изнутри. — Видать, тебя действительно крепко прижали. Тебе эти деньги нужны, чтобы отдать какой-то долг?

— Нет. Чтобы выжить.

— Тебе и этой девочке?

— Она удивительный человек, — сказала Вита с легкой улыбкой, — и очень несчастный.

— Удивительные люди всегда несчастны, — Карина обернулась и жестко посмотрела на нее. — Ты ставишь меня в дурацкое положение, Лена. Я не могу тебе верить… и не верить тоже не могу.

— Я верну… как только получится, но вряд ли это будет скоро.

— Кошмар, на кого ты похожа, — вдруг резко сменила тему Карина, и Вита поняла, что она тщательно обдумывает ее слова. — Худая, бледная, прическа… ногти… господи, что за ногти! Кури, или ты бросила, — она кивнула на пачку сигарет на столе.

— Не люблю ментоловые.

— Лариса! Лариса!

Дверь приоткрылась, и Лариса, не заглядывая, сказала в щель:

— Я здесь.

— Принеси свои сигареты.

— Я за них заплатила между прочим! — голова Ларисы просунулась в кабинет, посмотрев на Виту раздраженно и с легким оттенком ревности.

— Возьмешь в баре другую пачку!

Лариса исчезла на несколько секунд, вернулась, сердито бросила на диван начатую пачку и снова исчезла. Вита закурила, с наслаждением вздохнула и по-хозяйски забралась на диван с ногами, свернувшись клубочком, чем вызвала у Карины добродушную усмешку.

— Хорошо, ты получишь деньги, но не сегодня, — сказала она. — Утром у меня много платежей, мне нужна наличка. Зайдешь за деньгами завтра вечером. А машина… дай мне свой паспорт. Вы уже где-то остановились?

Вита отдала ей паспорт и неопределенно покрутила в воздухе пальцами с зажатой в них сигаретой, затейливо закрутив струйку дыма, потом сказала, упредив предложение Карины.

— Мы найдем, где переночевать, ты лучше этого не касайся, так для всех безопасней.

— А сюда надолго?

— Если повезет, то да.

— Послушай… — Карина снова села на диван, — один мой знакомый, у него ресторанчик на Павлодарской, он собирается выгнать одного из своих администраторов, так я тебя порекомендую… и твою удивительную Аню устроим. Все может наладиться, конечно, при условии, если ты будешь вести себя разумно.

— Поглядим, — рассеянно ответила Вита, — мой внутренний голос мне подсказывает, что все это так просто не закончится. Эх… безотраден путь мой! Каждый божий день — глушь лесов да холод-голод деревень![9] Так хочется отдохнуть, так надоело бегать…

— Да ты просто рассыпаешься, — заметила Карина, — никогда тебя такой не видела. Ничего, выкрутишься. Задумывалась ли ты когда-нибудь, что если б ты не отказалась тогда от денег, которые я тебе предлагала, здесь бы тебя и похоронили? И не денег мне было бы жалко — просто за последние шесть лет у меня сформировались своеобразные понятия о благородстве.

Вита усмехнулась и ничего не ответила. Карина встала и, сказав «Посиди», вышла из кабинета, закрыв за собой дверь, из-за которой почти сразу раздалось «Лариса! Лариса!», потом послышалось сердитое ворчание светловолосого «джинна». Вита допила свой коньяк, прикусила ломтик лимона, после чего, ожидающе поглядывая на закрытую дверь, принялась бродить по кабинету. Тронула мохнатый перистый лист большой вашингтонии, знакомой ей еще по «Яшме», внимательно рассмотрела четыре круглые матовые темно-зеленые вазы, выстроенные по размеру на стеклянной полке, потом потянулась было к серебристому телевизору, чтобы включить его, но тут вошла Карина, и она обернулась.

— Ну, что, пожалуй, мы все выяснили, так что я пойду.

— Еще пятнадцать минут посидишь — вам привезут пальто. Молчи, — сказала Карина, увидев, что Вита уже собирается возражать, и ткнула в ее сторону указательным пальцем, на котором взблеснул изумрудный перстенек, — я могу себе это позволить, кроме того, мне в том магазине все равно крепко должны. Так что же это за удивительная девочка с тобой?

«Удивительная девочка» тем временем сидела внизу, за столиком, и под слегка насмешливым взглядом охранника жадно поглощала принесенную еду, с трудом удерживая себя от того, чтобы вылизывать тарелки. Она не знала и не пыталась разобраться, что же это были за блюда, только чувствовала, что ест что-то горячее и необыкновенно вкусное. Вокруг ели, смеялись, говорили, танцевали, освещение менялось — зал то погружался в полумрак, пробитый точками сигаретных огоньков, то дробился в прыгающих разноцветных лучах, превращавших танцующих в странные дергающиеся призрачные фигуры, то ярко вспыхивал, обнажая лица и движения. Менялась музыка, менялись танцоры на сцене. Пустые тарелки и вазочки улетели, подхваченные невидимой рукой, и Наташа, откинувшись на полукруглую спинку стула, курила и пила какое-то густое сладкое вино, сытая, умиротворенная, отогревшаяся, немного сонная и довольная, улыбалась плещущемуся вокруг людскому морю. Думать о том, что будет, когда они с Витой выйдут из «Двух ящерок» не хотелось, сейчас ей было просто хорошо. Она попробовала втянуть в разговор охранника, но тот отделывался короткими лаконичными ответами, и она замолчала, глядя на сцену. В зал снова втек полумрак, и на сцене выстраивалось какое-то подобие хора, облаченного в монашеские черные балахоны с капюшонами, только одна фигура, вероятно солист, стояла в белом балахоне. Головы всех были склонены, лица спрятались в тенях, за свисающими складками, и Наташа не могла понять, мужчины это были или женщины. Но когда откуда-то полилась неторопливая музыка, и стоявшие запели, то оказалось, что это женщины. В зале была великолепная акустика, и высокие чистые голоса наполнили его целиком, притихший, застывший. К изумлению Наташи пели на латыни, и она даже моргнула — настолько нереальной казалась здесь подобная песня. А когда музыка вдруг всплеснулась коротким барабанным громом, зал на мгновение погрузился в полный мрак, но тотчас же по обеим сторонам сцены вспыхнул живой огонь — большие факелы в руках двух молчаливых фигур в черном, и одновременно с этим поющие сдернули с себя балахоны резким слаженным движением, и те, взметнувшись, мягко улеглись на пол. Женщины оказались все как на подбор — высокие, стройные, темноволосые, только у солистки были светлые волосы, и одета она была во что-то черное, полупрозрачное и длинное, тогда как хор теперь оказался в белом. Из глубины сцены подул ветер, и одежды развевались, и распущенные волосы плыли над плечами, и по лицам прыгали тени от мечущегося пламени факелов, и голоса текли в зал, но уже не нежно-неземные, а сильные, глубокие, в песню просочились угроза и страсть. Эффект был поразительным, и Наташа, не выдержав, глубоко вздохнула и всплеснула руками, и охранник глянул на нее снисходительно и добродушно. А она смотрела, до боли стиснув пальцы и чуть приоткрыв рот, она не понимала ни слова, но это и не нужно было — песня летела сквозь нее, наполняя восхищением и странной смутной тревогой. Она подумала, как бы прекрасно было нарисовать этот хор — и лица, и хищные тени на них, и отблеск пламени в горящих глазах, и развевающиеся одежды, и силу чистых голосов… нарисовать снаружи…