История жизни, история души. Том 1 - Ариадна Эфрон

хотелось. Трудишься целый день, и никакого толка! Погода первое время стояла сносная, потом пошли дожди, и наконец — снег, морозы, зима. Жили мы (три женщины, посланные в помощь колхозу) в большом старинном доме, вернее — избе, у старухи, бывшей купчихи, которой этот дом раньше частично принадлежал. На стенах висели портреты людей небывалой комплекции в невероятных шубах — купеческая родня, по углам стояли венские стулья да кованые сундучки, — мне показалось, что попала я в какой-то стародавний мир, о котором знала лишь понаслышке. Старуха прожила в этом доме 40 лет (вышла сюда «взамуж» из Енисейска), а другая, 80-летняя старуха, тут и родилась. Рассказывали они много интересного, как после февральской революции останавливался здесь — Сталин, как заезжал сюда освобождённый революцией из ссылки Свердлов, рассказывали и про других революционеров-сибиряков, находившихся здесь в ссылке. Рассказывали, как до революции священники крестили местных жителей-националов прямо в Енисее, как колдовали шаманы, как одну шаманку похоронили, а она «вставала из могилы и гонялась за проезжающими, пока священник не всадил ей осиновый кол в спину», как купцы меняли водку, топоры, дробь и бусы на драгоценную пушнину, на красную рыбу. В общем, много интересного наслушалась я вечерами после работы. Работали мы наравне с колхозниками и неплохо им помогли, но под конец я уж сильно утомилась и хотелось домой, а попасть обратно — трудно, нет транспорта, все люди заняты, перевозят сено с того берега, а посуху не дойдёшь, путь один - водный. Особенно грустно мне показалось, когда выяснилось, что не только день рождения, но и именины приходится провести на работе. Наконец, кое-как выбрались и добрались. Очень назяблись дорогой, всё время снег валил. И вот поздно вечером прихожу домой, дома чисто, тепло, полно цветов, срезанных и пересаженных Адой, — астры, маки, настурции, ноготки, анютины глазки и на празднично убранном столе ваша посылка и Ади-ны подарки. Я сперва отмылась хорошенько, а потом стала всё разбирать. В самые лучшие мои времена я не получала столько чудесных, радостных, праздничных подарков, и это моё возвращение в тепло, чистоту, к цветам, к сонму разнообразных, красивых, душистых, вкусных, любящими руками собранных и подаренных вещей показалось мне особенно праздничным после ночной дороги по огромному, тёмному Енисею, под снегом, в непогоду. Спасибо вам ещё и ещё, мои родные, за всё! Это моя первая весточка по приезде, на днях напишу обо всём подробней, а пока целую вас и благодарю бесконечно, мои дорогие!

Посылка пришла сюда 19 сентября.

Какой дивный альбом вышивок и какая прелесть книга о декабристах! И какой вкусный шоколад!

Ваша Аля

Б.Л. Пастернаку

9 октября 1951

Дорогой мой Борис! Только сейчас получила твоё письмо, не потому, что оно долго шло, а оттого, что меня самой не было в Турухан-ске, только что вернулась из соседнего колхоза, где проработала целый месяц на уборке урожая. Вначале было очень интересно, под конец ужасно устала, да и зима нагрянула, что меня всякий раз очень расстраивает. Ещё сейчас не совсем очухалась, т. к. немедленно начала работать в клубе, и к усталости колхозной тотчас же добавилась художественная.

Колхоз — 28 километров от Туруханска, добраться туда можно только по Енисею, ехали на колхозной моторной лодке, когда мотор испортился — на вёслах, когда руки устали - пешком по берегу, когда ноги устали — опять на веслах, и т. д.

Наконец на крутом скалистом берегу возникла деревушка — Ми-роедиха, с десяток прочно построенных, но одряхлевших избушек цвета времени, церковь без колокольни, кругом - тайга, да такая, что перед каждым её деревом хочется идолопоклонствовать.

Всё, как полагается, жидкие дымки из покосившихся труб, собачий лай, ребячий крик и хватающая за душу русская деревенская тоска, усугубляемая неверным, неярким, неопределённым вечерним освещением. Заходим на «заезжую» — там темно, пахнет ребятишками. Зажигают лампу, и — о Боже мой! Венские стулья, кованые сундуки по углам, старинное зеркало в резной раме — глянешь туда и видишь утопленницу вместо живой себя. На стенах - портреты невероятной упитанности блондинов с усиками и в железобетонных негнущихся одеждах, как дешёвые памятники. Круглый стол, на столе — самовар, за столом — большеносая седая старуха пьёт чай из позолоченной чашки кузнецовского фарфора, на коленях у неё - старый кот с объеденными ушами. Две маленькие беленькие девочки в ситцевых коротеньких платьишках тщательно застятся от гостей, но зато без всякого смущения показывают голые животы, мне кажется, что попала я в те времена, о которых знаю только понаслышке, да так оно и оказалось. Носатая старуха с умными пристальными глазами живёт здесь уже 40 лет — она вышла сюда «взамуж» из Енисейска, а вот и другая старуха, ей 87 лет, она сестра мужа первой, здесь родилась, здесь и состарилась. Она зашла на огонёк, к самовару, к гостям, её тело, похожее на выброшенную прибоем корягу, одето в дореволюционный заплатанный сатинчик, а глаза, хоть и обесцвеченные временем, посматривают зорко и хитро. Так вот и прожила я месяц в «заезжей», днём работала на поле, а вечерами чинно беседовала со старухами, и чего они мне только не рассказали! Я замечала - у неграмотных часто бывает изумительная память. Лишённая книжной пищи, она впитывает в себя все события своей и чужих жизней, и до самой могилы хранит, ничего не отсеивая, всё нужное и ненужное. Старухи рассказали мне, как жили мироедихинские купцы, как шаманы приезжали к ним за товаром — тогда старшая старуха была маленькой - «шаман всю ночь, бывало, не спит, и мы не спим, боимся, молитву творим, “да воскреснет Бог” ...а ещё была шаманка, так та была больно вредная. Померла, похоронили её у Каменного ручья, бубен над могилой повесили, а она ночью встаёт да за проезжими гоняется, так и гонялась, пока священник молебен не отслужил на её могиле, “да посля молебна осиновый кол всадил ей в спину — полно ей людей морочить-то!”» и т. д. Рассказывали, как священники сгоняли местных жителей в Енисей и крестили их, как купцы за пушнину и рыбу платили водкой, бусами и топорами. Рассказывали, как пригоняли сюда ссыльных, и те получали «способие», и рыбачили, и ходили по ягоды, и собирались вместе, и читали книги, и спорили. На этой самой «заезжей» останавливался Сталин, бывал Свердлов и многие сибирские ссыльные большевики. «А был тут Иона-урядник, ему, как беспорядки начались, приказали большевиков, которые в лесу таились, ловить... он полну котомку хлеба наберёт, и когда кого встретит, хлебушка ему даст, и говорит - идёшь, мол, ну и иди, мол. Потом зато Сталин и приказал — Иону никогда никому не трогать, и что он урядником был - не поминать. Не знаю, сейчас живой Иона, аль нет, а работал он на стекольной фабрике в Красноярске вместе с сыном...»

Я тебе потом дорасскажу про колхоз, потому что сейчас до того устала, что нет сил даже писать. За моё отсутствие такой накопился завал дел домашних и служебных, что никак не расхлебаю, а силёнок так мало, а они так нужны! Дрова, картошка, двойные рамы, лозунги, плакаты, стенгазеты, монтажи, всё нужно успеть, а оно всё такое разное и такое утомительное! Особенно после всех этих гектаров картошки, тронутой морозом, турнепса, присыпанного снегом, и пр. Спасибо тебе за обещанное, когда бы ни прислал, — кстати, тем более, что за месяц работы в колхозе я заработала 60 р., 2'/2 литра молока и мешок картошки!

Твоя Аля

Б.Л. Пастернаку

9 ноября 1951

Дорогой мой Борис! Спасибо за твоё чудесное письмо. Я долго читала его и перечитывала, вошла в него, как в дверь, открытую в те годы, годы вашего творчества и простора, когда вы были, как два крыла одной птицы1. Дорогие мои крылья, светлые, сильные, чистые, вы и сейчас со мной, совсем бескрылой, и не оставите души моей до самого земного предела. Простора — ещё может быть и потому, что те годы связаны в моей памяти с океаном, атлантическими ветрами, волнами, облаками, закатами и восходами на самых дальних в моей жизни горизонтах, — всё это так великолепно аккомпанировало получаемым от тебя и посылаемым тебе строкам! Всё это незаметно и прочно вошло в меня, настолько незаметно, что я и сейчас вспомнить не могу, когда я впервые услышала о тебе, прочла тебя, точно так же, как не помню первой своей встречи с океаном. Точно вы всегда были.

Здесь тоже ветры океанские, но очень уж свирепые. Так хотелось бы, чтобы зимой океан спал — и дышал возможно реже и тише! Зима в этом году началась чуть ли не с августа. Давным-давно всё укутано и частично удушено снегом, только над серединой Енисея стоит пар, там ещё не замёрзло. Конечно, 7 ноября демонстрация у нас не состоялась «из-за климатического условия и плохой погоды», но на площади, которая превращается в таковую только по большим праздникам, был митинг, как всегда очень трогательный и красивый, и в три цвета — белый снег, красные лозунги и люди цвета времени. Помнишь «цвет времени» в сказках Перро? Это просто неправильный перевод «temps» — погода. Так же, как хрустальный башмачок Золушки должен был быть сафьяновым — vair вместо verre. У тебя, наверное, тоже была такая книга, большая, в красном переплёте с золотым обрезом, и, главное, с иллюстрациями Доре. До сих пор помню поворот головы «Ослиной кожи», едущей в тёмном, волшебном лесу, и Красную шапочку с круглой плоской лепёшкой в корзиночке — une galette66, и другой почти такой же, только с лентами, на голове. И спящие в золотых коронах на огромной деревенской кровати дочери людоеда. У меня хорошая память на всякие нелепости, я знаю и помню не менее тысячи сказок разных народов — а к чему? Но зато до сих пор задумываюсь над семью девять и восемью девять с неменьшим, чем в детстве, тупоумием. Я давно уже не живу на свете, Борис, я уснула, ибо другого выхода для меня нет — работать так, как нужно, нельзя — а жизнь — это работа, творчество, плюс всё остальное, даже пусть без всего остального. Я сплю под всеми этими снегами, не зная даже, придёт ли моя поздняя весна, когда я докажу, что я настоящая ветвистая пшеница, а не цепкая и прожорливая сорная трава. Или не пробить мне ледяной корки никогда? Только твои редкие письма доходят до меня солнцем — но потом опять льды, снега да трудности, всё не от меня зависящее и не имеющее ко мне никакого отношения.