Воспоминания - Великая Княгиня Мария Павловна

Я сидела и следила за каждым его движением. О! Я все бы отдала, чтобы помочь ему сейчас. Его глаза словно смотрели внутрь и видели страшную сцену, от которой он не мог отвернуться. Я чувствовала, что он потрясен до глубины души и отчаянно пытается бороться с ужасающим разочарованием.

Какую же огромную ответственность взвалил он на себя; каких сомнений и борьбы стоил ему каждый шаг! А теперь ход событий доказывал, что все было напрасно. Возбуждение спало; усилия оказались бесплодными. Я словно проникла в его сознание и его мысли. И поняла, что не смогу задать ему ни одного вопроса. Я больше ничего не хотела знать; я боялась того, что могу услышать; мне было страшно, что до конца своих дней я тоже не смогу отвести взгляд от страшной сцены, нарисованной моим воображением.

И мы молчали. Так, до сегодняшнего дня, хотя прошло уже четырнадцать лет, мы ни разу не касались событий той страшной ночи. Испуганные, раздавленные фантомом, который против нашей воли встал между нами, мы поспешили нарушить молчание. С трудом направив свои мысли в другую сторону, Дмитрий начал говорить о пустяках. Политика давала нам широкий простор для беседы. Наши мнения совпадали. Грозовые тучи сгущались на горизонте.

Дмитрий часто и подолгу бывал в штабе императора в Могилеве. Он провел там в общей сложности несколько месяцев, с каждым разом все больше убеждаясь в безнадежности ситуации. Император, говорил он, не понимал, какая перед ним разверзлась пропасть. Казалось, нет таких слов, которые могли бы ему объяснить, что страна и династия находятся в опасности. Слепота и упрямство императрицы вынудили уйти последних преданных людей; ее и ее супруга окружал обман. Казалось, они ничего не знают о всеобщем осуждении, громком и неприкрытом. Дума взбунтовалась; депутаты в своих речах открыто выражали недовольство порядком вещей при дворе. Даже в высшем обществе обсуждалась возможность государственного переворота с целью изгнать императрицу или потребовать, чтобы император отправил ее в Крым, откуда она не сможет влиять на ход событий.

Но, по словам Дмитрия, все это лишь пустая, бессильная болтовня. Никто не хотел брать на себя ответственность. Люди обмельчали; никто даже не думал об обязательствах России перед Антантой или о сохранении русского достоинства в глазах всего мира. Он мне этого не сказал, но по выражению его лица я поняла, как мне кажется, почему он принял участие в убийстве Распутина. Он хотел не только избавить Россию от чудовища, но и дать новый толчок событиям, покончить с беспомощной и истеричной болтовней, побудить к действию своим примером — и добиться всего этого одним решительным ударом.

Мало–помалу его напряжение спадало; он постепенно успокаивался, и я чувствовала, что хотя бы на время он забыл о преследовавшем его кошмаре. Мы проговорили несколько часов. Мы говорили о нас, о нашей жизни, о нашем будущем. Мы оба еще были молоды; война все изменила; и никто не мог знать, что ждет нас в будущем.

В седьмом часу утра Дмитрий, бросив очередной окурок в камин, встал и устало потянулся. Теперь я пошла его провожать и, пожелав спокойной ночи, вернулась к себе.

За окном было еще темно. Я легла в постель и только тогда почувствовала знакомую боль под лопаткой. На следующий день я проснулась со страшной головной болью и всеми признаками приступа плеврита. Тем не менее я встала и оделась. Завтрак подали в комнате Дмитрия, где он ждал меня вместе со своим соучастником Феликсом Юсуповым и одним из наших дядей — великим князем Николаем Михайловичем.

Завтрак прошел в сравнительно живой атмосфере. Когда подали кофе, к Дмитрию пришел один из наших кузенов, а я увела Юсупова в другую комнату для приватной беседы.

После первых же слов я поняла, что его отношение к их поступку разительно отличается от отношения Дмитрия. Он был опьянен своим участием и значимостью своей роли и видел для себя большое политическое будущее. Я не спрашивала его о подробностях, потому что знала — заговорщики дали друг другу слово чести никогда не рассказывать о том, что произошло той ночью.

Однако, несмотря на самодовольство и самоуверенность, в его словах чувствовалась тревога за свою судьбу и за судьбу Дмитрия.

Со вчерашнего дня ничего нового не произошло. Намерения двора, говорил он, по–прежнему неизвестны, но, добавил он, судя по всему, гнев императрицы направлен главным образом на Дмитрия; она считала Дмитрия неблагодарным по отношению к ней и к императору и обвиняла его ни много ни мало в государственной измене.

Тело Распутина перевезли в Царское Село и похоронили в парке. Место для могилы она выбрала сама. Некоторые подробности перевозки тела и похорон просочились в газеты, и по непонятной причине скорбь императрицы — вполне естественная в сложившейся ситуации — оказала на людей более серьезное и опасное влияние, чем прежние приглушенные и даже скандальные слухи. Ее открытое проявление горя стало неопровержимым доказательством сильной привязанности к Распутину. В этой привязанности, по словам Юсупова, и таилась наша главная опасность. Сейчас оставалось только ждать; оправдываться не было смысла; факты говорили сами за себя. Многое зависело от императора: именно от него ждали каких нибудь действий.

Дмитрий воспринимал эту неопределенность не так, как Юсупов. Внезапная популярность не доставляла ему радости; напротив, она его пугала; его также пугали последствия убийства — он ожидал совсем другого.

Юсупов с уверенностью, однако не без тревоги, говорил о том, что их не тронут. Он верил в свою счастливую звезду и рассчитывал на общественное мнение. Двор, утверждал он, никогда не пойдет против общества.

Около трех часов дня Лейминг сообщил, что генерал Максимович хочет поговорить с Дмитрием по телефону. После недолгого разговора Дмитрий вернулся и рассказал нам, что Максимович велел ему немедленно явиться, так как он должен передать ему срочный и важный приказ.

Мы молча переглянулись. Молния сверкнула. Но мы еще не знали, где грянет гром.

Побледневший Дмитрий вызвал свою машину и уехал в сопровождении генерала Лейминга. Мы с Юсуповым остались одни. Мы так волновались, что даже не могли разговаривать. Юсупов растерял всю свою самоуверенность. Чтобы немного успокоиться, я села за фортепьяно и заиграла цыганский романс. Феликс, облокотившись на крышку инструмента, пел низким голосом. У меня дрожали пальцы.

Минуло полчаса. Наконец дверь за моей спиной распахнулась. Я вздрогнула и повернулась. На пороге стоял Дмитрий, вцепившись в дверную ручку. Его лицо изменилось до неузнаваемости. Мы с Феликсом молча смотрели на него, не решаясь произнести ни слова. Дмитрий отпустил ручку и вошел в комнату.