Жюстина - Донасьен Альфонс Франсуа де Сад

– Это бенедиктинское аббатство, – отвечала пастушка, – там живут шесть монахов, с которыми никто не сравнится по набожности и умеренности. Один раз в году туда приходят люди из здешних мест помолиться святой деве, и она дает им все, что они пожелают. Ступайте туда, мадемуазель, ступайте, не раздумывая, и вы не пожалеете. Странно взволнованная этим ответом, Жюстина в ту же минуту испытала живейшее желание просить заступничества и помощи у ног здешней Богоматери.

– Я хочу её увидеть! – с восторгом воскликнула она.

– Я полюблю её, ту, которой Всевышний дал милость родить Бога, я паду ниц перед этим источником чистоты, невинности, благости и скромности. Скорее туда, каждый миг промедления – это преступление, которого не простит моя религия. Жюстина захотела, чтобы девушка пошла с ней; она умоляла её, даже предлагала деньги, однако ничего не вышло: пастушка сослалась на то, что никак не может оставить свое стадо.

– Хорошо, – сказала Жюстина, – я пойду сама, только укажите мне дорогу. Дорогу ей показали и уверили, что у неё вполне достаточно времени, чтобы добраться туда засветло, и что настоятель аббатства, самый уважаемый и святой из людей, встретит её радушно и окажет ей всю необходимую помощь. Его зовут дом ["Дом» – титул монахов-бенедиктинцев.] Северино, он – итальянец, близкий родственник папы, который благоволит к нему; это кроткий, честный, услужливый человек в возрасте пятидесяти пяти лет, из которых две трети он провел во Франции. Получив все сведения, Жюстина поспешила к святой обители, где, судя по всему, Предвечный приготовил для неё радости и утешения. Едва спустившись с холма, она потеряла часовню из виду. Теперь ориентиром ей служил только лес, и она подумала, что расстояние до аббатства, о котором она, кстати, забыла осведомиться, совсем не такое, как она считала вначале. Однако это её не смутило; она дошла до края леса и, поскольку солнце стояло ещё высоко, решила углубиться в чащу, надеясь по-прежнему добраться до места до темноты. Между тем она не видела пока никаких человеческих следов: ни одной хижины, и дорогой ей служила узенькая тропинка, ощетинившаяся густыми кустами, по которой, очевидно, не ступала нога человека и которая была протоптана дикими зверями. Жюстина прошла по меньшей мере пять лье, никого так и не встретив, дневное светило скрылось, оставив мир в полумраке, и вдруг ей показалось, что раздался далекий звон колокола: надежда вспыхнула вновь, девушка прислушалась и пошла на этот звук; шла она быстро и скоро оказалась в темном кустарнике, где тропа, ещё более незаметная, чем предыдущая, вывела её в конце концов к монастырю Сент-Мари-де Буа. Так называлась эта обитель. Если окрестности замка Бандоля казались Жюстине мрачными и жуткими, то, уж конечно, места, окружавшие аббатство, должны были показаться ей совершенно дикими. Ближайшее селение находилось в шести лье отсюда, а громадные леса надежно скрывали обитель от человеческих глаз; она была построена в большой глубокой долине, со всех сторон окруженной вековыми дубами. Вот почему Жюстина потеряла часовню из виду, едва спустившись с холма на равнину. Пройдя вниз по склону ещё приблизительно четверть часа, наша героиня подошла к хижине, которая стояла под самой церковной папертью; она постучала в дверь, на пороге появился старый монах.

– Что вам надо? – грубо спросил он.

– Нельзя ли поговорить с настоятелем?

– Что вы имеете ему сказать?

– Меня привел сюда священный долг, и я хотела бы исполнить его. Я позабуду все трудности, которые мне встретились на пути в вашу обитель, если смогу приникнуть к ногам чудодейственной и непорочной девы, чей образ здесь хранится. Монах открыл ворота и вошел один, но поскольку было поздно и святые отцы ужинали, он возвратился только через полчаса.

– Вот дом Клемент, – представил он пришедшего с ним другого отшельника,

– он решит, стоит ли ваша просьба того, чтобы беспокоить настоятеля. Клемент ["Clement» (лат.) – милостивый, милосердный.], чье имя совершенно не подходило к его внешности, был сорокапятилетний мужчина необыкновенной тучности и гигантского роста, с жесткой бородой и густыми черными бровями, из-под которых обжег Жюстину мрачный, дикий, злой взгляд; это было лицо настоящего сатира, а когда она услышала его низкий, хриплый, как орган, голос, на память ей сразу пришли её прошлые злоключения, и сердце у неё учащенно забилось…

– Что вы хотите? – спросил её монах тоном самым недоброжелательным. – Разве сейчас время для того, чтобы явиться в церковь? Кстати, у вас вид авантюристки: ваш возраст, растрепанная одежда, поздний час появления – все это не очень мне нравится. Ну ладно, рассказывайте, что вас привело сюда.

– Святой отец, – отвечала Жюстина, – мой вид вызван усталостью от долгой дороги. Что же касается позднего времени, я полагала, что в храм божий можно прийти в любой час, я иду издалека, и меня переполняет вера и благостная надежда. Я прошу исповедовать меня, если возможно, и когда вы узнаете, что творится в моей душе, вы скажете, достойна ли я предстать перед святым образом.

– Теперь слишком позднее время для исповеди, – уже мягче сказал монах,

– это можно сделать только завтра утром, но где вы проведете ночь? У нас не постоялый двор. С этими словами Клемент неожиданно оставил нашу путешественницу, сказав ей, что идет поговорить с настоятелем. Через некоторое время двери церкви открылись, на порог вышел сам дом Северино, настоятель, и пригласил Жюстину войти в храм, после чего за ней тотчас на тяжелые запоры закрылись двери. Дом Северино, о котором мы сейчас же и расскажем, был мужчина пятидесяти пяти лет, красивый, прекрасно сохранившийся, мощного телосложения, обладатель геркулесового детородного органа и совсем не отличавшийся грубостью: в нем чувствовалась даже какая-то элегантность и мягкость, и было видно, что в молодости он обладал всеми качествами светского красавца. У него были прекраснейшие в мире глаза, благородные черты лица, приятный искусительный голос, в его речи ощущался акцент его родины, но это только делало её ещё приятнее. Надо признаться, Жюстине потребовалось все очарование второго монаха, чтобы избавиться от всех страхов, которые нагнал на неё первый.

– Милая девочка, – ласково произнес Северино, – хотя час и неурочный, и мы обыкновенно не принимаем поздних посетителей, я выслушаю вашу исповедь, а потом мы что-нибудь придумаем для приличного ночлега, чтобы вы хорошо выспались, а утром смогли встретиться со святым образом, который привел вас сюда. В этот момент через хоры в церковь вошел юноша пятнадцати лет, красивый как херувим, одетый столь легкомысленным и даже непристойным образом, что у Жюстины, несомненно, зародились бы подозрения, если бы она его заметила. Однако озабоченная своей совестью, полностью сосредоточившись на своих мыслях, она ни на что не обращала внимания. Юноша зажег свечи и незаметно для Жюстины устроился в том же кресле, где должен был сидеть настоятель во время исповеди нашей прихожанки. Жюстина села по другую сторону перегородки, которая мешала ей видеть, что происходило в половине, где находился дом Северино, и преисполненная доверием, она начала сбивчивый рассказ, который настоятель слушал, лаская мальчика, сидевшего рядом: он поглаживал его ягодицы и доверил ему свой член, а ганимед массировал, целовал, сосал его к вящему удовольствию монаха, и развратный священнослужитель знаками указывал ему, как лучше подливать масла в огонь, разжигаемый наивными речами Жюстины. Наша благочестивая авантюристка смиренно созналась в своих грехах, и эта наивность, как легко себе представить, тотчас воспламенила все чувства распутника, который со вниманием слушал её. Она поведала ему о своих злоключениях, она упомянула даже позорную печать, которую приложил к её плечу безжалостный Ромбо. Монах дрожал всем телом от нетерпения, он заставил Жюстину повторить некоторые эпизоды, принимая при этом жалостливо заинтересованный вид, между тем как его вопросы диктовались самым сладострастным любопытством, самым разнузданным распутством. Однако, если бы Жюстина не была настолько ослеплена, по движениям святого отца, по его прерывистому дыханию, по явственному шуму, который послышался, когда он проник в зад юноши, она, возможно, поняла бы все, но религиозный пыл – это страсть, которая подобно всем остальным смущает разум человека, и несчастная ничего не видела и не слышала. Северино, который уже вовсю совокуплялся, захотел уточнить кое-какие детали, и Жюстина отвечала с прежним рвением. Он осмелел до того, что напрямик спросил, правда ли, что мужчины, с которыми ей пришлось иметь дело, ни разу не проникали в её влагалище и сколько раз её сношали в зад, и далее: велики ли были члены, которые она испытала таким способом, извергались ли они в её потроха. На эти непристойные вопросы Жюстина наивно ответила, что последнее злодеяние было совершено над ней всего три или четыре раза.