Пленники Амальгамы - Владимир Михайлович Шпаков

– То есть ты бы на моем месте непременно выступил?

– Да, выступил бы. По моей тематике куча народу работает, а у тебя на руках уникальные данные!

– Что ж ты мое место не занял? Сейчас бы сам блеснул!

– Честно? Не люблю летать, аэрофобия у меня. Если бы ее не было – фиг бы ты эту синекуру получил!

Успокаивает одно: дома никто не теребит и не подталкивает к научным подвигам. Раньше, когда произносилось слово «диссертация», Валерия начинала мягко давить, мол, никто не запрещает экспериментировать, торить новые пути, иначе говоря – мечтать о журавле в небе. Признают когда-нибудь, но, скорее всего, после смерти, так что лучше синица в руках, то есть докторская, каковая автоматически поднимет и авторитет, и материальный статус! Теперь шкаф окончательно опустел; и туфельки из прихожей безвозвратно исчезли. Почему они вообще здесь находились, туфельки? Может, была любовь? Хотелось верить, во всяком случае, им было о чем поговорить. Иногда они говорили часами – Валерию тогда не раздражали ноу-хау (ее словечко!) Ковача, наоборот, восхищали. Собственно, они и сошлись на этой почве, когда в мастерской знакомого художника Ковач демонстрировал фотографии с портретами пациентов и его в очередной раз тащили на аркане в Союз художников. Стройная, яркая, плюс не весьма трезвая, Валерия буквально вцепилась в него, выпытывая секреты создания изображений.

– Почему ваши скульптуры из пластилина?! Это же недолговечный материал!

– А я не претендую на вечность.

– Как это?! Роден претендовал, а вы не желаете?!

– Не желаю. Мои портреты и бюсты работают здесь и сейчас.

– Ничего не понимаю…

Хозяин мастерской, хохоча, подливал вино в бокалы.

– И не поймешь, Лерочка! Ковач всех нас обскакал, он своими творениями в гущу жизни пробился! Мы и так и этак стараемся, а он раз – и в дамки! Погоди, когда его заметят, Фрейд будет нервно курить в сторонке!

В те годы над головой Ковача сиял ореол непризнанного гения, и женщина растаяла, увлеклась, поверила, чтобы вскоре переехать к нему жить в ожидании будущей (а как же!) славы. Жаль, что путь к славе изобиловал даже не ухабами – ямами, в которых любые мечты можно похоронить. Вот почему спустя годы и возникла синица в руках, поскольку журавль, похоже, улетел на длительную зимовку…

Когда возвращается в пустую квартиру, накатывает тоска. Не может все сразу исчезнуть – вот, например, фартук в цветочек остался на кухне. В ванной на полочке маячит пузырек из-под туалетной воды – пустой, он все равно пахнет Валерией, это ее любимый запах. Всякие мелочи, что накопились за годы совместной жизни, выступают сейчас в роли свидетелей, утверждающих: ты виновен! В чем?! А во всем! Нечего гоняться за журавлями, нормальную жизнь человеку сначала организуй! Одна из мелочей – пушистые тапки, что были привезены ею из последней поездки. Ковач механически надевает их, ходит по комнате. Теплые, мягкие, они тянут в сторону семейного уюта; а поскольку тот утрачен – срочно сбросить их с ног! Лучше ходить в носках, нет – босиком, чтобы выкинуть из сердца то, чего не вернешь!

Он силой усаживает себя за стол. Время действительно есть, он подготовит блистательный доклад о новых препаратах, выпрямляющих закрученные извилины, чтобы участники конференции ахнули: «Надо же, какая безукоризненная систематизация! Как все стройно, логично, понятно! Докторскую степень ему вне очереди, да что там – это готовый членкор!»

Стоя на трибуне, Ковач раскланивается.

– Спасибо, коллеги… Думаю, вы преувеличили мои скромные достижения.

Зал продолжает аплодировать:

– Ничего подобного! Мозг – сложная машина, но вы успешно разгадали алгоритмы его работы! Браво, господин Ковач!

– Погодите, погодите… – машет он руками. – На самом деле тайна работы мозга лежит за пределами мозга!

И тут наступает гробовая тишина. Участники конференции переглядываются, ерзая на стульях, кажется, сейчас эти стулья полетят в докладчика. «Что за ересь?! За какими пределами, черт возьми?! Еще скажите, что врач вашего (нашего?) профиля должен обладать талантом эмпатии, вживаться в мрачный мир психотических фантазий, пропускать их через себя, короче, должен сам немножко заболеть! Скажите, что с каждым больным нужно возиться отдельно, что нет универсальных диагнозов, любой поврежденный умом достоин отдельного названия своего недуга, ибо все мы уникальны и неповторимы!» – «Но я такого не…» – «Говорил, говорил! И писал! Про цитату из Льва Толстого напомнить? Который высказался в духе, мол, сумасшедшие дома изобретены человечеством с тайной целью уверовать в свою разумность? Но он же не врач, писака-фантазер! Кстати, правильно его от церкви отлучили, насчет догматов он тоже фантазировал будьте-нате! Но вы-то профессиональный медик! А в нашей среде догматы почище церковных, шаг влево, шаг вправо – побег, а значит, расстрел на месте!»

– Хотите меня расстрелять?! – Ковач начинает сползать с трибуны.

– А что еще делать?! – несется из зала. – Вы же штрейкбрехер, предатель общего дела! Это ведь вы утверждали, что психиатрия не просто стала по-новому изучать психические болезни, а что она сама их создала! Вдумайтесь – мы создали болезни! А тогда, по-вашему, следует отстраниться от всех наших наработок, концепций и осмыслить безумие как некую глобальную структуру! Что вообще за устаревший термин – безумие? Мы давно осуществили ее классификацию, а вы тут тень на плетень наводите! Хотите восстановить безумие в своих правах! Чтобы оно получило возможность говорить о себе не на языке психиатрии, а на своем собственном языке!

– Ну да, этот язык нам неизвестен, мы только пытаемся его понять… Но за такое не расстреливают!

– Еще как расстреливают! К стенке давай! Глаза завязать? Мы же видим: тебе страшно! Писать всякую чушь было не страшно, а вышел на публику – в штаны напрудил! Короче, взвод, товсь! Целься… Пли!

Итог: доклад стопорится. Ему неинтересно то, что легко укладывается в прокрустову схему: тесты, результаты, статистика, обобщения. Интересно – что не укладывается, что требует вдохновения, безумного напряжения, но при этом – дает результаты! Он мог поклясться начет результатов, да только кому нужны его клятвы? Стройную теорию из его практики не слепишь, в академические формы не запихнешь, а тогда по-прежнему придется партизанить, быть непризнанным (и гонимым!) подпольщиком…

И все же он достает свою картотеку, фрагменты записей, ксерокопии статей, которые с трудом удавалось пробить в специализированных журналах, и в растерянности взирает на эти анналы. В стандартную форму отливалась, пожалуй, одна тема – безумие людей культуры. О, сколько копий было сломано на этом пути еще в студенчестве, когда безусым юнцам хотелось запихать в психушку весь белый свет, и в первую очередь – гениальных творцов. Там ведь в