Везунчик - Виктор Бычков

Егор освободил лестницу, уступив ее бабушке, а сам присел на топчан, еще раз обвел взглядом погреб.

Выкопанный в глине в форме кувшина, он казался объемным, что нельзя было сказать о его защищенности, надежности, хотя во времена обстрелов и бомбежек, когда ходуном ходила земля, даже комочка земли не упало на его обитателей. Вот и думай!

«Чего это старушка намекает, как будто забралась ко мне в голову?» – навязчиво сверлило в мозгах, а кровь вдруг шибанула в голову от догадки. Задрожало все тело, затряслось, дыхание участилось, в глазах появилась пелена. А тут и Даша подлила масла в огонь: поднялась по лестнице вслед за бабушкой, выглядывает что-то на улице. А ее крепкие молодые ноги с широкими манящими бедрами вот они, рядом, на уровне глаз – протяни руку, и они твои, в твоей власти.

Уже не отдавал себе отчета, как обхватил девичий стан, прижался, воткнул свое лицо в её тело, упиваясь, дурманя себя этим запахом; как отнес, уложил Дашу на топчан, страстно целуя ускользающее, вырывающееся лицо. Не чувствовал кулачков, что молотили беспрестанно, наносили ему удары; лихорадочно срывал с нее платье, свою одежду; подмял ее под себя, подгоняемый инстинктом самца.

После лежал рядом с девчонкой на топчане, тяжело дышал, смотрел, как застыло ее лицо с гримасой ужаса, боли и отвращения; как, наполненные слезами глаза уставились, не моргая, куда-то вверх, в одну точку. А слезы текли и текли беспрестанно, не задерживаясь на девичьем лице, скатывались на подушку.

Хотелось протянуть руку, погладить Дашу, успокоить, и поблагодарить за ее невинность и чистоту, что ему такой досталась, но что-то мешало, удерживало от этого шага. Чувствовал, что понимания не найдет, только еще больше настроит против себя девчонку. Однако, как к себе не прислушивался, так и не почуял хоть маленькую долю, хоть капельку вины, стыда за содеянное. Это был очередной шаг в его планах на будущее. И он сделал, выполнил его.

«Вот, Егор Кондратьевич Булыгин, и ты обзавелся семьей, стал как все. Ну, а с девчонкой – все уляжется, притрется, войдет в норму. Куда ей деться? Только и я с этого времени полноправный хозяин этого дома. А это в такую пору неспокойную что-то да значит! И пускай приезжает отец, если, конечно, выживет, да только он мне уже не указ, да, да, не указ! И ему придется считаться с папой его внука, с мужем его дочери, вот так! А я еще подумаю, стоит или нет оставлять его у нас? Как ты еще себя поведешь, дорогой тестюшка?».

Дверца погреба приоткрылась, дневной свет больно ударил по глазам.

– Обедать в избу пойдете, ай спустить его к вам? – голос бабы Моти прервал размышления Егора. – Вроде, как притих городок, успокоился, так и на верху можно.

– Бабушка-а, – то ли прошептала, то ли пропищала девчонка, не размыкая губ.

Но бабушка услышала, свесилась в лаз.

– Слушаю тебя, Дашенька, – и стала спускаться вниз. – Я иду, иду, золотце мое, иду!

– Я не хочу жить, бабушка, – шептала девчонка, когда старушка уже спустилась, обвела взглядом погреб.

Она сразу поняла все, загадочно и понимающе улыбнулась Егору, опять подмигнув ему.

– Я умираю, – голос Даши был еле слышен даже Егору, а бабушка метнулась, подошла к ней, одернула на место ее платье, которое так и лежало задранным. – Я не хочу жить! Мамочка, мне больно, – стонала девчонка. – Я умираю, спаси меня, мамочка родная!

Забери меня к себе! Я не хочу жить!

– Акстись, Дашутка, что ты говоришь! – бабушка засуетилась над девчонкой, замахала руками. – Разве ж можно смерть к себе призывать? И как тебе не стыдно! Такое пережила, через день-другой уже и наши придут, а она помирать собралась! Ум-то твой где, дева?

– Я умираю, бабушка, – не меняя позы, твердила девчонка.

– И-и, милая! От этого еще ни одна баба на земле не умерла! И ты не умрешь, так что – успокойся. Рано или поздно, но такое случается со всеми женщинами. Не ты первая, не ты последняя. На этом мир держится, – бабушка по-хозяйски взялась расставлять все по-новому в погребе, одновременно успокаивая Дашу.

– Зачем он так со мной, мамочка? Мне больно, стыдно, я не хочу жить, возьми меня к себе, – шептала девочка.

– Выдь-ка, милок, отседова, – баба Мотя взяла за рукав Егора, подтолкнула к лестнице. – Я сейчас с ней по-бабьи поговорю, враз поумнеет.

Булыгин безропотно подчинился, и еще на лестнице услышал, как неожиданно бабушка сменила тон на грозный, повелительный.

– А ты как хотела, милочка? Он для тебя столько сделал, от смерти спас, от голода и холода, а ты? Спасибо, да? Так я тебе вот что скажу, в наше время за это и чирей не вскочит, вот так! А то она помирать собралась. А рассчитаться за добро, за доброту, за ласку, за заботу ты чем планировала? Может, тоже спасибо скажешь, и этим обойдется? Ты хоть знаешь, как Егор Кондратьевич рисковал своею жизнью, чтобы тебя, сироту безвестную, от голода уберечь? Он что – папа-мама твой, чтобы о тебе заботиться?

Булыгин сидел наверху, приклонив голову к лазу, слушал, удивляясь мудрости старушки, поражаясь ее напору. Что-то сказала Даша, но он не расслышал, зато голос бабы Моти гремел с подземелья.

– Да за твой крестик щепотки соли никто не даст! Сходим с тобой на базар, сама посмотришь, что такое барахло там вообще не ценится. Скажи спасибо, что хоть кто-то согласился тебе помочь за него. А то она «Крестик, крестик!» – бабушка передразнила собеседницу. – Много он тебе помог, спас, если бы не доброта Егора Кондратьича? Вот то-то и оно.

И опять что-то ответила ей Даша, и снова Егор не услышал, хотя и очень старался.

– Вот что я тебе скажу, милочка моя, – доносилось с погреба. – У женщин есть одна вещица, которая ценней всего золота на свете. За ради нее мужики готовы перевернуть все с ног на голову, идут во все тяжкое, а то и на смерть. И если баба правильно ей распорядится, будет как сыр в масле кататься за мужниной спиной всю жизнь. И никакого золота ей уже не надо! Он сам к ее ногам будет его тащить, а она еще будет капризничать, кочевряжиться, выбирать – нравиться ей это или нет. И гнуть будет мужика, лепить его как гончар глину – в любую сторону. А то она помирать собралась. Какая вещица, говоришь? – видно, девушка что-то спросила у старушки, Егор не расслышал. Но и не услышал, что ответила баба Мотя, а только вскрик Даши долетел до него.

– А ты не скромничай, не скромничай! Чай, не девочка, а, почитай, уже мужняя жена. Лицо, вишь ли, она закрыла, застыдилась. Вот увидишь, что еще как это дело тебе понравиться, поверь мне, дева! Ох, понравится! Люди в любви рождаются, в радости. Я знаю, что говорю. Так что, привечай Егора Кондратьича, муж он твой, голуба, му-у-уж! Вставай, вставай, вытри слезы, и водичка у нас тепленькая есть, с собой захватила чайник горячий. Умойся, приведи себя в порядок – дюже не нравятся мужикам неряшливые женки, поверь моему опыту. А я уже прожила на свете ого-го, и в этом немножко разбираюсь. А война кончится, где мужика возьмешь? Вон их сколько, сердешных, в земельку полегло, а у тебя уже есть! Радоваться должна, дуреха, что такой мужчина на тебя позарился, внимание уделил, а не носом крутить да умирать.

Больше Егор не стал слушать, поднялся, пошел к дому, еще и еще раз прокручивая услышанное.

«Ох, и крученая эта баба Мотя! – с восхищением думал он. – И как это она догадалась? Как будто сговорилась со мной. Молодец, старушка, молодец! И, главное, вовремя! Везет тебе, Егор Кондратьич!», – но развивать эту мысль не стал, побоялся сглазить, сидел на завалинке, прислонившись спиной к теплой стенке дома, вслушивался в канонаду, что гремела где-то над Березиной, пальцами расчесывая бороду.

«Пускай дерутся, пускай. С меня уже хватит, сейчас главное – уцелеть, выжить. Наступит мирное время, там видно будет, в какую сторону ветер дует, куда самому клониться. Не пропадем, нет, не пропадем! Домишко есть, жена, почитай, тоже. Баба Мотя свое дело знает туго – постарается. Работу найду, только надо что-то придумать посерьезней, чтобы не радоваться куску хлеба, а резать его ломтями, и рука не дрожала. Конечно, на широкую ногу никто жить не позволит, но если с умом, особо не выпячиваясь…. Вон, барыги, что муку с картошкой. Война войной, а у них нос в табаке. И как-то умудрились, черти! Жаль, не прознал я про них раньше, а то бы каких дел можно было наворочать. Да и после войны они будут, куда денутся. Надо будет походить, поспрашивать, бабулю отправить, пускай и она проведает что и к чему. А может вернуться на кладбище? Смерть никто не отменял и не отменит, никакая власть не в силах это сделать. И тоже можно жить припеваючи. Тогда как же дом, Даша? Вот черт!».

Хоть и война, а природу обмануть не получается. Все так же растет трава, цветут цветы. Вон, одуванчики целым семейством облюбовали себе местечко вдоль забора, и растут, горя не зная. Баба Мотя и на них наложила свою руку, категорически запретив рвать или топтать это желтое царство. Она сама, по только ей ведомым рецептам, готовит одуванчики, подает к столу.

И на грядках все растет, и картошечка взошла, тянется к солнцу. Уже два раза окучивал. Ну, а женщины пропалывают ее почти каждый день. Не дают сорнякам голову поднять.