Кот и крысы - Далия Трускиновская

Кроме того, Архаров любил красивые карты - они создавали иллюзию приятного общества, что для пасьянса немаловажно. Игра была игрой вдвойне - зная общеизвестные имена карточных королей, дам и валетов, Архаров видел в их сочетаниях всякие забавные смыслы, хотя, знай он историю чуть получше, развлечение получилось бы более полноценным.

Благородный король пик звался Давид - этого библейского персонажа Архаров помнил и не удивлялся тому, что на картинке он изображен с арфой. Но вот король треф, представлявший Александра Македонского и единственный имевший в руке державу, уже внушал какое-то смутное сомнение - где и когда была та Македония?

Почему бубнового короля было принято звать Цезарем - не то что Архаров, но и более грамотные люди ответить затруднились бы. Римлянин королем отродясь не бывал. О Цезаре и его убийцах Архаров что-то такое читал в юности - знать древнеримскую историю для воспитанного человека желательно, поэтому Цезарь в архаровском воображении был каким-то обреченным королем. Его единственного изображали в профиль, да еще с протянутой рукой. Княгиня Волконская утверждала, что Цезарь означает богатство, но Архаров не понимал, с чего бы это, и в своих умопостроениях денежного смысла карты не учитывал.

Король червей Карл, по-французски Шарлемань, названный в честь Карла Великого, уже был для обер-полицмейстера весьма соминительной персоной, невзирая на горностаевую мантию и боевой топорик в руке.

С дамами была такая же путаница - если в одной компании оказались Цезарь, Карл Великий, Александр и Давид, которых разделяли столетия, то их подруги по этой части им не уступали. Дама пик звалась Паллада, в честь древнегреческой богини, составляя странную пару с библейским Давидом. А дальше он путался - Аргиной одни звали даму треф, другие даму бубен, Юдифь доподлинно была дама червей, Рашелью звала даму бубен княгиня Волконская, и она же утверждала, что дама треф - Лукреция.

Имена валетов - Гектор, Ожье, Ланселот и Ла Гир - Архарову ровно ничего не говорили. Гектор - еще так-сяк, но остальные трое были вроде той безымянной мелкой шушеры, что на посылках у матерых мазов и шуров.

Никодимка, убедившись, что барин занят делом, пошел в людскую поесть. Также ему нужно было раздобыть на завтра побольше сахара. Сахар хранился поваром Потапом под замком, выдавался с большой строгостью. А Никодимка узнал от умных людей новый способ гнуть букли - смачивать перед тем волосы не квасом, оставляющим запах, а очень сладким чаем. А то вечная беда - коли архаровские букли загнуть без кваса, то держатся недолго, а с квасом он не любит.

Архаров, не подозревая, что завтра его ждет нововведение, спокойно выкладывал карту на карту, когда снизу услышал возбужденные голоса. Он не любил переполохов на ночь глядя, встал и пошел разбираться.

На лестнице он обнаружил Левушку.

– Что там, не знаешь?

– Понятия не имею! Не иначе, рожает кто-то! - определил Левушка по силе и качеству бабьих взвизгов.

– Этого еще недоставало! Не иначе, дармоедова работа! Неспроста он там орет.

И они поспешили вниз.

* * *

В плотный мир, сотканный горячкой в Сашином воображении, стали просачиваться снаружи какие-то непонятные сомнения. Еще действовала логика, по которой Никодимка был одновременно профессором Поповым и показывал из окна звезды через конструкцию из черной архаровской шкатулки и каретного дышла. Но она уже вся пошла трещинами. Саша попытался объяснить Никодимке, что он неправ и так не делается. Опять же - Устин, рассуждающий о французской трагедии и сам же играющий куски из нее, но не по-французски, а на неизвестном языке с отдельными немецкими словами, имеющими смысл только в момент произнесения - а потом улетающими в небытие. Устин стал вести себя странно - он появлялся, исчезал, опять появлялся, и вдруг Саша понял - он же несет нелепицу! Такая нелепица может только привидеться во сне, а значит, надо собраться с духом и открыть глаза!

Саша открыл глаза и обнаружил себя в просторном помещении. Справа и слева стояли ряды кроватей. На кроватях лежали люди - иной храпел, иной хрипел, иной бормотал. Саша приподнялся на локте, увидел окно. За окном был закат.

Первая мысль обозначилась в полном накале ужаса: чума! Опять! Вернулась!

Вторая была ненамного лучше: вот и смерть наступает… зачумленные частенько перед смертью в сознание приходят…

– Лежи, голубочек, - сказал, подойдя, безбородый старик в белой рубахе. - Лежи. Вот я тебе морсу попить дам. Жар спадает потихоньку… лежи, лежи…

– Где это я? - спросил Саша. - В каком бараке?

– С чего ты взял? Ты в Павловской больнице.

Саша задумался. Потянул носом. Вонючими курениями не пахло.

– Я что, сам сюда пришел? - неуверенно спросил он.

– Добрые люди привели. Тебя утром где-то за Серпуховской заставой подобрали. Был в жару, нес околесицу. Сидел в одних подштанниках и бормотал. Сказывали, по-французски. Тут мы тебя переодели, уложили… Как тебя звать-то?

– Письмо! - вдруг не своим голосом закричал Саша. - Где письмо?!

– Какое письмо, голубочек?

– У меня с собой письмо было, вот тут, - он показал на грудь, пальцы коснулись грубого холста казенной сорочки. - Где оно?

– А тебе не мерещится?

– Нет, не мерещится, позови доктора скорее!

Саша вспомнил, как в чумном бараке сжигали вещи больных, и до смерти перепугался. Он требовал доктора все громче и громче, сколько хватало силенок, и старый служитель в конце концов пошел за ним - чтобы беспокойный голубочек не переполошил всю больницу.

Вошел молодой человек с суровым лицом - видать, привыкший распоряжаться. Был он в рубахе с засученными рукавами и в камзоле, подпоясан большим кожаным фартуком, на фартуке - кровь.

Внешность у доктора была приметная - смертельно бледен, с очень светлыми чуть желтоватыми волосами, жесткими и вьющимися - это было заметно даже когда они убраны и стянуты сзади черной лентой.

– Ну, что тут за безобразия? - спросил он.

Саша вгляделся.

– Василий Андреевич, это вы?

– Кто таков?

– Коробов я, в чуму у вас больничным служителем был!

– Сашка? - даже обрадовался Вережников.

– Сашка! - радостно воскликнул Саша. - Василий Андреевич, мне домой надо, велите меня отвезти, я заплачу!

– Лежи, вертопрах, тебе подыматься вредно. Кабы я знал, что это ты тут про псалмы и тележные колеса проповедуешь, отдельно бы велел положить. Так в каждую рожу вглядываться не станешь, с тобой-то все было ясно, горячка, а у меня там двое больных - загляденье!

– Вы меня не узнали?

– Прости, брат, не до тебя было. Ну, привели страдальца, бредит от горячки, что же мне, тебя разглядывать, что ли? Велел на свободную койку уложить - а чем выпаивать, служители без меня знают. Ты больной заурядный, а мне любопытно с незаурядным повозиться.

– Василий Андреевич, где мои вещи?

– Где его вещи, дядя Никанор?

– Так в одной сорочке и подштанниках привели!

– Господи, - прошептал Саша, - неужто меня раздели?… Письмо пропало…

– Что за письмо?

– За пазухой нес, очень важное! Я в другой рубахе был, пусть поглядят! Скорее, ради Христа! Письмо нужно было доставить срочно!

– Да уж некуда тебе торопиться, - утешил Василий Андреевич. - Все, что могло случиться плохого оттого, что письмо не поспело, уже случилось.

– Почему?

– Потому что ты тут у меня уже… - доктор нагнулся и прочитал, что написано на табличке в изножии постели. - Ты тут, брат, уже вторую неделю прохлаждаешься. И задал нам хлопот. Сам же знаешь, что слабого здоровья, а где-то по ночам шастаешь в одних подштанниках, а нам потом - жар тебе сбивать…

– Вторую неделю… - растерянно повторил Саша и заплакал.

Он плакал не от своей слабости и не потому, что рисковал потерять хорошее место. Ему было безумно стыдно - сперва позволил увлечь себя неизвестно куда, потом тоже вел себя не лучше перепуганного дитяти и, наконец, письмо, адресованное Архарову, утратил… теперь ему и на глаза не появляйся…

– Дядя Никанор, а что, может, и не вытряхнули того письма? - спросил Василий Андреевич. - Поди глянь у кастеляна в чуланчике. Может, так и лежит на полке, в рубаху завернутое?

Отродясь еще так пылко не молил Саша Господа! В чуму, когда свалился и не чаял выжить, - и то, кажется, молитва получалась менее горяча.

Дядя Никанор пропадал примерно полгода. От минуты, когда он появился в дверях палаты, и до мига, когда встал у изголовья, прошло тоже недели две.

– Твое счастье, голубочек, - держи свою рубаху, и с письмом вместе!

– Я должен отвезти его Архарову, сам, - сказал Саша. - Найдите мне извозчика, это очень важно. Заверните меня во что-нибудь, усадите, у меня важные сведения. Я должен ехать.

– Ну, коли Архарову… Ладно, - несколько подумав и, очевидно, вспомнив, как обер-полицмейстер ломился в чумной барак, сказал Василий Андреевич. - Дядя Никанор, займись.

Извозчика нашли не сразу - и час поздний, и место для извозчиков неприбыльное. За это время Сашу заставили съесть хоть миску настоящего больничного габерсупа, в котором овес был разварен до состояния малоприятной слизи.