Раз год в Скиролавках - Збигнев Ненацки

Рассеянным жестом писатель указал Порвашу на лавку, покрытую жесткой шкурой кабана, но даже не посмотрел на художника. Взгляд писателя был направлен за окно, на плоскую поверхность озера, но, похоже, ее он тоже не замечал. Потом на момент он задержался на листах бумаги, лежащих на столе. На них и шагал писатель Любиньски по бездорожью разбойничьей повести, куда его завела пани Басенька; он боролся со своей стыдливостью, но и открывал в себе пласты ..разнузданности, которая поражала его и ошеломляла. Порваш почувствовал, что писатель Любиньски сегодня стал как будто совершенно другим человеком, и, наблюдая за ним, тактично молчал. И только пани Басенька, оставаясь в неведении, весело крутилась в своей выложенной белым кафелем кухне, радуясь, что ее муж прославится. По этому случаю она надела свитерок, на два размера меньший, чем надо, который выгодно обрисовывал ее дьявольские рожки, что, как ей казалось, должно вдохновить мужа на настоящий разбой в прозе. Но он был слишком рассеян, чтобы это заметить, и точно так же, казалось, не замечал и Порваша.

Обеспокоенная тишиной, царящей в кабинете мужа, пани Басенька вошла туда с подносом, на котором стояли два стакана крепкого чая. Муж смотрел в окно, а художник – на него, но оба, казалось, отсутствовали в этом доме, а может быть, и на этом свете. Между ними лежало молчание, тяжелое и настолько обширное, что, похоже, и в самом деле из-за его пространства они не замечали ни друг друга, ни ее. Она тихонько уселась на пуф, выставив в сторону художника свои круглые коленки в светлых чулочках, и даже два раза переложила ногу на ногу, чтобы Порваш мог увидеть ее белые трусики. Она обдернула на себе и тесный свитерок, но почувствовала, что сделала это словно за какой-то стеной, совершенно в другой комнате. И ее охватила тревога: не произошло ли что-то очень плохое, чего она не сможет охватить ни разумом, ни женскими объятиями. А так как редко какая женщина смирится с фактом, что что-то остается вне ее понимания, вне прикосновения ее губ, груди, вагины, вне желания и удовлетворения, то вскоре тревога уступила место злости, и она громко стукнула подносом о столик возле лавки, как бы приказывая, чтобы они обратили внимание на чай, который она им принесла.

– Прочитайте мне что-нибудь о прекрасной Луизе, – проговорил в этот момент художник Порваш голосом тихим и на удивление страдальческим. – Я бы хотел послушать о любви возвышенной и настоящей.

Любиньски посмотрел на него изучающе, будто бы видел его впервые в жизни. То же самое впечатление было и у пани Басеньки. Ей показалось, что этим изучающим взглядом он видит ее кем-то другим, не той, которой она была. И сам он из-за этого взгляда показался собственной жене каким-то совершенно новым человеком.

– Хорошо, – согласился он с тайным удовлетворением. Они выпили чай, который она им подала. И, совершая обычные движения, которые при этом делаются – насыпая сахар, помешивая ложечкой, поднося стакан ко рту и ставя его на блюдечко, они и сами стали обычными; впечатление перемены улетело, как сон.

А потом писатель Любиньски округлыми предложениями своей плавной прозы поведал им о весенних сумерках и заброшенном охотничьем домике, который возвышался на берегу старого пруда. Стажер попросил у лесничего ключ и, открыв этот домик, зажег свечу на сбитом из досок столе. Поджидая Луизу, он уселся на деревянные нары, покрытые сенниками, и ждал так какое-то время – •может, четверть часа, может, дольше. Наконец до его ушей долетел негромкий кашель во дворе, а потом – звук шагов на покрытой гравием дорожке. Тогда стажер встал с нар и широко распахнул объятия...

Действительно, в трех километрах от лесничества Блесы, в глубине леса, была огромная впадина, похожая на овальную миску. Когда-то там разводили карпов, и для сторожей построили деревянный сарай. Однажды, очень дождливой весной, вода прорвала запруду и лесным ручьем утекла в недалекое озеро Бауды, а карпов выловили и съели. Вскоре деревянную сторожку повалили осенние ветры, превратив ее в груду трухлявых досок. И вот она была отстроена силой писательского воображения в виде охотничьего домика. Внутри были размещены нары и стол, а на столе оказалась свеча, которая должна была придать блеск любви...)

...Прекрасная Луиза открыла двери охотничьего домика, внезапный порыв ветра погасил свечу на столе. В темноте Луиза прижалась к стажеру, который начал расстегивать пуговицы на ее блузке, а потом ухватил губами съежившиеся от желания соски обнаженных грудей. Через минуту оба легли на деревянные нары, она расстегнула его рубашку и припала щекой к груди, слушая его учащенное дыхание.

Они оставались так на протяжении нескольких мелодичных и несколько барокковых фраз разбойничьей повести.

Наконец, стажер поспешными движениями сбросил с себя одежду и белье. Позже, не обращая внимания на несмелое сопротивление Луизы, освободил ее от юбки и трусиков. Они оказались совершенно нагими на шершавом сеннике в темноте охотничьего домика.

– "Влажный и мясистый конец языка начал блуждать по каждому закоулку его кожи, – читал писатель Любиньски. – Ее правая рука скользнула между волосатых мужских бедер. Его охватило желание такое сильное, что он мощно схватил ее в объятия, чтобы войти в нее. Но она..."

В этом месте голос писателя Любиньского дрогнул, на щеках появился легкий румянец. Он почувствовал, что снова, так же, как утром, когда он писал эту сцену, он оказался подвешенным между взлетом и падением. А поскольку он был человеком образованным и бегло владеющим несколькими языками, то он только кашлянул, как бы проглотив слюну, и дальше читал уже по-немецки:

– "Sie verstand. Uberstieg ihn stattdessen, hockte breitbeining, entblosste ihren fleischigen Venusberg... Raffiniert langsam liess sie seine Eichel ein bisschen in ihre saftige Lustspalte eingleiten. Gleichzeitig schob sie ihre trotzig gespannten Bruste auf ihn zum gedruckt, vielleicht hart gebissen, zu werden".

Неожиданно Любиньски сообразил, что его жена знает немецкий, а художник Порваш, возможно, только притворяется, что не знает, а уж наверняка прекрасно владеет этим языком старый Шульц и много других людей в Скиролавках. И если бы кто-то прочитал то, что он сейчас вслух произносит в своем доме, он не смог бы никому в деревне посмотреть в глаза. Откашлявшись еще раз, он читал дальше по-французски:

– "Alors... brusquement... elle laahe la bride a ses instincts. – Vas-y, enfonse-le, en-fonce-le tout... Elle hurlait prestque. Il la penetra durement, se vautra dans son vagin et-roit, chaud, crispe. Ayant presque perdu connaissance sous leffet de 1excitation, elle saffala, se cramponna a lui, enlacsa ses mollets de ses jambes racees sans sarreter de travallier du bas ventre pour lui donner Ie maximum de plaisir".

Французский писателя Любиньского был прекрасным, ведь он учил его с детства, им хорошо владел его отец, исследователь французской культуры, говорила по-французски его мать – преподаватель французского языка в университете. Обоих их уже не было в живых, но писателю Любиньскому показалось вдруг, что, выговаривая эти французские фразы, он совершает преступление против собственных родителей. Он видел гнев в глазах отца и отвращение на лице матери. Тогда он кашлянул в третий раз, как бы глотая слюну, и дальше читал по-английски:

– "This knowledge goaded her still more. With a quick movement manipulation she got him on top of her. Happily cooing and whimpering, she folded her legs around his back, nipping with her «fucking scissors» that he could not get out of. He was strong and persistent, and she could not keep back her first thundering orgasm, which made her cunt work as an independent muscle, friendly massaging his prick..."

Любиньски хотел снова проглотить слюну, но во рту его было сухо. На листе бумаги, который лежал перед ним, тянулась еще длинная цепь слов, сложенных во фразы, но ему захотелось замолчать. Впрочем, скорее всего, он и не смог бы ничего выговорить.

Лицо пани Басеньки выражало растерянность, она не ожидала, что муж начнет писать разбойничью повесть аж на четырех языках. Порваш знал только польский, хоть бывал в Лондоне, и уж наверняка – в Париже. Но прочитанного Любиньским начала любовной сцены хватило воображению Порваша, чтобы позже, сквозь чужие слова, представить себе картину того, что произошло между прекрасной Луизой и стажером. Внезапно перед глазами художника снова появились щуплые ягодицы пани Альдоны и ее раскрытая, розовая, пульсирующая похотью чашечка. Ни с того ни с сего художника охватило такое бешенство, что он громко крикнул Любиньскому:

– Свинство! Говорю вам, что это свинство! Никакая это не любовь возвышенная и настоящая!

Порваш выбежал из мастерской писателя и остановился только у себя, в крытом шифером домике. Запыхавшись, он упал на топчан и долго лежал на нем, спрятав лицо в подушку. Хоть и чувствовал он себя человеком, свободным от мужских амбиций, но он не вполне понимал, что ему дальше делать со своей свободой.

О том,как Порваш нарисовал Клобука, о тирании свободыи разнице между равенствами

С началом мая деревья в Скиролавках только начали зеленеть, над полями с рассвета до сумерек заливались жаворонки, в лесах появились первые ландыши. Почти в каждой усадьбе воняло навозом, потому что из хлевов вывозили на поля прицепы, полные перегноя, который надо было быстро запахать под картофель. Зато в других местах пахло преимущественно олифой. Любиньски по несколько часов в день проводил возле своей яхты, чистя корпус электрической циклевочной машинкой. Пани Басенька штопала хлопчатобумажный грот, обматывала концы снастей, пришивала новые раксы к фоку, с нежностью вспоминая минуту, когда в первый раз белую яхту писателя и ее довольно грязные в ту пору паруса она увидела с помоста дома отдыха, где она загорала в весьма скупом наряде. Она была менее стыдлива, чем ее подруга Бронислава, и при виде яхты со светловолосым мужчиной у руля и не подумала надеть верх купальника, и даже села, чтобы одинокий яхтсмен мог полюбоваться прекрасной формой ее груди. Может, именно поэтому писатель Любиньски и обратил внимание на пани Басеньку, а не на Броньку, хоть та и была красивее. По-видимому, отсутствие стыда окончательно повлияло на то, что Басенька, а не Бронька, стала пани Любиньской и поселилась в Скиролавках. Удивительно все это, если принять во внимание тот факт, что именно Бронька, а не Басенька начала вскоре выступав со стриптизом в одном из ночных ресторанов столицы. Обе переписывались, и Бронька каждый раз обещала навестить Басеньку в ее деревенском доме, что чрезвычайно радовало друзей писателя, людей, которые, как мы об этом откуда-то знаем, ценили прелесть женского тела.