Выбирая свою историю. «Развилки» на пути России: от рюриковичей до олигархов - Ирина Карацуба

К концу дореформенной эпохи помещики заложили 7,1 млн «душ», т. е. 65 % всех помещичьих крестьян в России. «Бизнес» Павла Ивановича Чичикова как раз и состоял в том, чтобы таким образом выручить по 40–60 рублей за каждую почти даром доставшуюся ему «мертвую душу».

В начале николаевской эпохи правительство задумалось над решением «крестьянского вопроса», чему способствовали и крестьянские волнения: мужики верили, что новый государь после коронации переведет их в казенное ведомство с «прощением» всех государственных податей, а «посему больше работать и платить помещикам оброков не следует». Сам Николай искренне хотел отменить крепостное право, называл его «злом» и, показывая на тома собранных им материалов по этому вопросу, говорил, что собирается «вести процесс против крепостного права». Он еще в 1827 г. предложил «составить проект закона для прекращения личной продажи людей». Но здесь российский самодержец впервые столкнулся с почтительной, но жесткой оппозицией своих слуг. Члены Государственного совета указали монарху, что «существующая в России система крепостничества тесно связана со всеми частями государственного тела: правительственной, кредитной, финансовой, права собственности и права наследственного». Поэтому, признавая совершенно необходимым создание нового закона о состояниях, они считали наиболее правильным не спешить и поручить анализ имеющихся материалов и подготовку проекта закона особому Комитету.

Началась неспешная подготовка проектов, которые долго путешествовали по высоким инстанциям. Они даже посылались в Варшаву к великому князю Константину, полагавшему, что крепостное право является «заповедным наследством… древнего порядка главных состояний» и тесно связано с «твердостию» государственного строя. Вследствие этого, с его точки зрения, все преобразования следует «отдать на суд времени». Затянувшиеся дискуссии в Департаменте законов и Общем собрании Государственного совета закончились только в 1833 г.

Николай I подписал указ о запрещении продажи помещичьих крестьян без земли и дворовых за частные долги их владельцев и запрете разделения семей — с разрешающими это делать оговорками: при передаче по наследству, в качестве дара или приданого.

В дальнейшем ситуация повторялась неоднократно. Для решения «заколдованного» крестьянского вопроса последовательно создавались девять «секретных комитетов» из высших чиновников. Итогом была реформа управления государственными крестьянами 1837–1841 гг.: над волостным крестьянским самоуправлением были поставлены губернские палаты и Министерство государственных имуществ. Крестьянам было передано 5 млн десятин земли, для них создавались на случаи неурожая «хлебные магазины» — склады и вводились принудительные посевы картошки, что вызвало «картофельные бунты» на Урале и в Поволжье. Но по отношению к крепостным правительство ограничивалось полумерами: запрещено было продавать крестьян без семьи; крепостные получили право выкупаться на свободу при продаже имения с торгов, приобретать недвижимую собственность с согласия помещиков.

Почему же назревшие и частично даже подготовленные реформы ни при «либеральном» Александре I, ни при консерваторе Николае I так и не были осуществлены? Александр I не случайно говорил об отсутствии «деловых людей»: в среде высшей бюрократии не более десятка человек сочувствовали реформам, остальные — около 700 — им активно сопротивлялись. Чиновники, реально имевшие власть (министры, губернаторы, директора департаментов, высшее военное начальство), — потомственные дворяне, крупные и средние землевладельцы совершенно не стремились к радикальной перестройке и больше всего боялись, что она может вызвать социальные потрясения. Их настроения отразил крупный чиновник Модест Корф: «…не трогать ни части, ни целого; так мы, может быть, более проживем». Попытки преобразований тонули в недрах секретных комитетов, состоявших из тех же сановников.

Речь Николая I заседании Государственного совета 30 марта 1842 года: «Но если нынешнее положение таково, что оно не может продолжаться, и если вместе с тем и решительные к прекращению его способы также невозможны без общего потрясения, то необходимо, по крайней мере, приготовить пути для постепенного перехода к другому порядку вещей и, не устрашаясь перед всякой переменой, хладнокровно обсудить ее пользу и последствия. Не должно давать вольности, но должно проложить дорогу к переходному состоянию, а с ним связать ненарушимое охранение вотчинной собственности на землю».

На министров можно было и прикрикнуть — Николай умел это делать. Однако он сам не мог просто перешагнуть через интересы дворянства — и это заставляло его откладывать решительные меры в отношении крепостного права. К тому же к реформам не была готова большая часть дворян. Молодой Александр Герцен и его друзья-студенты стыдились карательной политики царизма: «Мы радовались каждому поражению Дибича, не верили неуспехам поляков…» Но за спорами западников и славянофилов в столичных салонах, предлагавших свои — весьма различные — пути либерализации существовавшего строя, стояла масса «героев своего времени», не представлявших себе иной жизни и иных порядков.

Вдали от столицы интеллектуальные споры заменялись более простыми развлечениями, которые потом вспоминали люди николаевской эпохи: «..ездили друг к другу в гости по грязи верхом на обывателях из евреев, стреляли в них клюквой, провинившемуся перед ними статскому мазали лицо горчицей или заставляли выпить смесь вина с пивом, уксусом и елеем».

«Утром от нечего делать идем (не по службе) в манеж смотреть смены. Из манежа отправляемся на квартиру эскадронного командира. Там на столе уже приготовлены кильки, доставленные полковым маркитантом Мошкой, ветчина туземного изготовления, яйца и очень объемистый графин водки, настоянной на каких-нибудь корках. Любезный хозяин, приглашая гостей закусить, говорит немецкую пословицу, которая гласит, что один шнапс это не шнапс, два шнапса также не шнапс и только три шнапса составляют полшнапса. Молодежь, слушая такие остроумные речи, поучается, и графин опоражнивается живо. Так проходит время обеда. Ровно в два часа денщик ставит на стол борщ из курицы, потом дает рубленные котлеты и неизбежные сырники или блинчики. Гости кушают с большим аппетитом, то и дело прикладываясь к графину. После сытного обеда является потребность отдохновения. Все расходятся по квартирам до чая; вечером снова идут к эскадронному командиру. Там устраивается пулька в преферанс… Молодежь группируется около другого столика, на котором красуется объемистая баклага белого рома. Разговоры идут, разумеется, о „бердичевских временах“, когда существовали гусарские дивизии, молодецких попойках, шалостях, лихих атаках, дуэлях и т. д… М. рассказывал, в чем заключается игра в кукушку. Гусары бросали жребий: кому быть стрелком, кому кукушками. Стрелок становился среди темной комнаты с заряженным пистолетом в руках, остальные крались по стенам и кричали „куку“. При этом слове раздавался выстрел, но представлявший кукушку, крикнув „куку“, спешил перебегать на другое место; таким образом, несчастные случаи бывали редко, а если они случались, то их относили к простой неосторожности и дело кончалось ничем. Так изумительно однообразно проходили наши дни. Читать книги или газеты не было в обыкновении».

Мнение большинства выразил Н. М. Карамзин, используя аргументы из теорий «века Просвещения». В статье 1802 г. «Приятные виды, надежды и желания нашего времени» он писал: «Чужестранные писатели, которые непрестанно кричат, что земледельцы у нас несчастливы, удивились бы, если бы могли видеть их возрастающую промышленность и богатства многих так называемых „рабов“… Просвещение истребляет „злоупотребления“ господской власти, которая по нашим законам не есть тиранская и неограниченная. Российский дворянин дает нужную землю крестьянам своим, бывает их защитником в гражданском отношении, помощником в бедствиях случая и натуры — вот его обязанность! За это требует от них половины рабочих недель — его право!» Основная масса провинциального дворянства считала так и в середине XIX в.

Вначале на Николая возлагались в обществе большие надежды. Лучшие умы России, и Пушкин в том числе, сравнивали его с Петром. «Ничтожности… замыслов и средств» декабристов Пушкин противопоставлял просвещение нации, прогресс, осуществляемые «сверху», утверждал идею созидательной роли императорской власти в России и ее программу: «Правительство действует или намерено действовать в смысле европейского Просвещения. Ограждение дворянства, подавление чиновничества, новые права мещан и крепостных — вот великие предметы», — писал он в 1830 г. По мысли поэта, «просвещенная свобода» включала сотрудничество с правительством и личную инициативу дворянства в создании гражданского общества. Его условиями должны были стать «семейственная неприкосновенность» и «гласность», благодаря которым «образуется и уважение к личной чести гражданина, и возрастает могущество общего мнения, на котором в просвещенном народе основана чистота его нравов».