У памяти свои законы - Николай Евдокимов

День рождения его был прекрасен — светило солнце в высоком небе и играло на гладком теле молодой машины, зеленые листья на деревьях шевелились под слабым ветром, бабочки порхали подобно ангелам, птицы распевали прозрачными голосами торжествующие песни, радио играло маршевую музыку. Толпа бурлила чувствами, приветствуя свое коллективное дитя, делающее первые шаги. А дитя, украшенное цветами, медленно шло в депо, чтобы набраться сил от потрясений сегодняшнего праздника, чтобы отправиться потом в большую дорогу для свершения полезных дел.

Нюрка и Михаил Антонович не разошлись, когда молодой тепловоз скрылся в депо, а вышли с территории завода и пошли по городской улице.

Михаил Антонович проводил ее до дома. Возле подъезда они встретили Степана, который тоже возвращался со своей работы. Нюрка не смутилась, распрощалась за руку с Михаилом Антоновичем и пошла со Степаном в комнату. Он ничего не заподозрил и просто так, из любопытства спросил:

— Кто это?

И тогда Нюрка сказала.

— Степушка, — сказала она, — милый, добрый, хороший человек! Степушка, выслушай меня...

— Ой, что случилось? — спросил Степан и окаменел от предчувствия внутренней боли.

— Я люблю его, — проговорила Нюрка и зажмурилась, ибо смотреть безвинному мужу в ясные глаза она не могла. Не от стыда она зажмурилась, а от жалости к чистому, честному, беззащитному в своем доверии к ней мальчику, который еще не знал в жизни ни настоящих огорчений, ни настоящего горя.

Он сначала не понял и даже засмеялся, сказав легкомысленным тоном:

— Кого? Этого старичка? — и вдруг прочел на ее лице приговор себе и не рассердился в первое мгновение, не оскорбился, а тоже пожалел себя испуганной жалостью, боясь перемены привычной жизни. До этой минуты все было хорошо, ясно и просто, несмотря на некоторые осложнения и мелкие ссоры, неизбежные во всякой семейной жизни, но сейчас — он понял — пришло непоправимое.

— Ты... ты изменяла мне? — спросил он, не глядя на нее, потому что лицо ее показалось ему нехорошим, плохим, незнакомым при всей знакомости черт, отстраненным от него, ее мужа, и обращенным вовнутрь себя, к эгоизму своей личности. — Изменяла?

Она хотела сказать, что душой уже давно изменила ему и что душевная измена равнозначна физической, но не стала ничего этого говорить, только покачала головой и ответила:

— Нет.

Он будто вздохнул с облегчением.

— Тогда бы я убил тебя.

— Убей, — покорно сказала она, — правда, убей, пожалуйста, как неверную жену, потому что я все равно тебе изменю. Я люблю этого человека и выйду за него замуж, я полюбила в первый и последний раз в своей жизни.

Он взглянул на нее страшными глазами и пошел к двери с изменившимся, твердым лицом.

— Ненавижу тебя, — сказал он. — А уж себя... презираю я себя, дурака.

Он ушел. Дверь закрылась, но Нюрка не испытала ничего — ни сожаления, ни раскаяния, только облегчение и успокоение.

— Какая же ты, в общем, скотина, — сказала она сама себе, но на самом деле не почувствовала угрызений совести и сказала это только так, неизвестно зачем. Сказала и пошла на кухню варить яйца — ей хотелось есть. Есть ей хотелось, она бы съела сейчас целую корову, такой у нее был аппетит. И все же в глубине души Нюрка не то чтобы презирала или осуждала себя, нет, но будто бы чувствовала не всю свою правоту по отношению к Степану.

Она сварила яйца, однако есть не стала, ей расхотелось есть, она вернулась в комнату и легла спать, хотя время для сна было неподходящее — еще светило солнце, день еще не закончил свою дневную жизнь. Но Нюрка уснула, будто после длительной физической, нелегкой работы, и пребывала во власти сна до вечерней, поздней темноты.

А проснувшись, увидела Степана, который сидел за столом, глядел на нее и плакал. Плакал он не явно, без слез на лице. Чужой человек, плохо знающий Степана, не догадался бы, что он плачет, но Нюрка была ему совсем не чужим человеком и знала, что Степан плачет скрытыми слезами.

— Не надо, — сказала она, — я знаю, я, наверно, виновата перед тобой, но нету во мне вины. Наверное, я очень аморальная. Ударь меня, Степа. Ну, пожалуйста, ну, очень прошу, ударь, тебе легче будет. Ну!

Но он не ударил. Он смотрел на нее страдающими глазами и молча молил о жалости, о снисхождении, о самой малой ласке, о кусочке любви, словно бы любовь, как бисквитный торт за рубль пятьдесят копеек, можно сжевать по частям, оделив и знакомых и соседей.

— Не смотри так, — сказала Нюрка, — я боюсь.

— Ты пропадешь без меня, — сказал он. — Никто не будет тебя любить, как я. Прошу, подумай, не совершай непоправимой ошибки.

— Нет, Степа, — проговорила она, — я ошиблась, когда вышла за тебя замуж. Я была тебе верной женой, я старалась, Степа, но больше не могу... Прости меня.

— Так нельзя, — с отчаянием сказал он. — Я ведь умру без тебя! Нет, я не уйду отсюда. Буду жить возле тебя, и ты не совершишь своей ошибки. Потом ты будешь мне благодарна, я знаю, а сейчас злись, но я никуда не уйду.

— Конечно, — сказала она, — ты можешь не уходить. Но вместе мы уже не должны жить после того, как выяснили отношения. Я очень боялась выяснять отношения, а теперь между нами все ясно. Хочешь, оставайся, но все равно я уйду, потому что выйду замуж за этого человека.

— Уходи, — вдруг закричал он. — Сейчас же!

Она поколебалась, сказала:

— Прощай! — сняла плащ и толкнула дверь.

— Подожди, дура сумасшедшая, — крикнул он, но она не остановилась, а, наоборот, побежала во двор и спряталась там за железной мусорной бочкой, услышав, что Степан ее догоняет.

Он не нашел ее и вернулся в комнату переживать свои страдания. А она вышла из укрытия и побрела куда глаза глядят, потому что ей все равно было, куда идти, — отныне она никто, неверная жена, потерявшая и дом и мужа.

Нюрка вспомнила о своей бывшей сослуживице по железной дороге, тете Шуре Самохиной, которая неоднократно приглашала Нюрку к себе в гости.

Тетя Шура, несмотря на позднее время, еще функционировала по домашним делам — засаливала собранные накануне грибы. Она удивилась Нюркиному непредвиденному посещению и радушно пригласила ее попить чаю с вишневым бескосточковым вареньем.

— Спасибо, тетя Шура, — сказала Нюрка, — я как раз очень люблю вишневое варенье, но я пришла с определенной целью. Если можете, разрешите мне пожить у вас некоторое время. Я ушла из собственного дома. Я не могу больше жить со Степкой, я люблю горячей любовью совсем другого взрослого человека. Я разведусь со Степаном, но пока мне нужно где-то жить.

Тетя Шура нахмурилась и сказала, что не может одобрить Нюркин поступок. Конечно, ей нету никакого дела до личной Нюркиной жизни, ибо каждый устраивается как хочет, но, однако, она должна высказать свои соображения, поскольку Нюрка обратилась к ней за пристанищем, Нюрка поступила неправильно, потому что даже зверя-птицы нету таких, чтобы переползали из норы в нору, перелетывали из гнезда в гнездо. Если человек прилепился к другому человеку, то должен приспосабливать свою жизнь и свои настроения к жизни и настроению этого человека, притираться к его недостаткам и достоинствам. Любовь испаряется, как весенняя лужа от солнышка: была и нету, сухость наступила на бывшей мокрой земле. Любовь потому гаснет, что она — огонь, а такого огня, чтобы горел на ветру, в дождь или снег, нету. Любовь гаснет, но если человек приспособился к другому, то строит свою семейную жизнь и свое домашнее хозяйство на привыкании и терпении,

— Я пробовала, — сказала Нюрка, — но не смогла приспособиться и привыкнуть к Степке. Потому что не любила его и не люблю. Он был для меня неправдой, а теперь и я стала для него неправдой. Разве можно, тетя Шура, из двух неправд сколотить хотя бы полуправду?

Тетя Шура сказала, что она женщина принципиальная и не сможет перестроить на старости лет свою психику: в свое время от нее ушел муж к молодой финтифлюшке и она, между прочим, с тех самых пор ненавидит подобных особ, безответственно разбивающих свои и чужие семьи. Конечно, если хочет, Нюрка может переночевать, потому что уже позднее время, но пустить ее жить она не сумеет, ибо не одобряет ее поступка.

Нюрка покраснела, поблагодарила тетю Шуру за откровенность разговора и ушла на улицу, не стала пить чай с вишневым вареньем и ночевать.

Она постояла на темной улице, подумала и направилась прямой дорогой к дому Михаила Антоновича.

А Степан ждал ее, прислушиваясь к шагам уличных прохожих и соседей, поднимающихся за дверью по лестнице. Он старался различить знакомую Нюркину походку, но не улавливал родных ему звуков и печалился все больше, испытывая угрызения совести, ибо выходило так, что это он выгнал жену на улицу в неизвестном направлении.

Наконец он понял, что она не придет, что их совместная жизнь кончена. Он вздохнул, написал записку:

«Прости, пожалуйста, живи в своем доме, а я ухожу к родителям», — положил записку на видном месте и ушел со страданием в душе.