Наливайко - Иван Леонтьевич Ле
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Внутренний холод вновь пробирает каштеляна, — кому казак правду сказал, кому он соврал: полковнику или ему? Где-то в самых тайниках души зашевелилось удивительное чувство, — не гнев, а восхищение вызывали эти люди Наливайко.
Полковник Униховский спешно перебрасывал войска от варшавских ворот к бобруйским, так спешно, что это посеяло панику среди жолнеров. На тесных улицах города царил беспорядок и толчея. Ходкевич с конвоем и пленными с трудом добрался до замка.
Оба сына его уже спали. Старая Катерина была для них и нянькой и родной матерью. Не позволила будить детей в такой поздний час:
— Падучая может приключиться. Сама скажу детям, куда отец уехал, не волнуйтесь, ваша мощь пан Яроним.
— Катерина! В подвале, что за хоромами, у обрыва, заперты два пленных казака. Стражу я снял, а вот ключи… Если нападающие возьмут верх и сынам моим будет грозить опасность, поступайте так, чтобы спасти детям жизнь. Поняла, матушка?..
— Еще бы!.. Бог вам на помощь, ваша мощь!.. Сама умру, а обидчиков упрошу, за мальчиков будьте спокойны…
Всю ночь через город мчались гонцы от одних ворот к другим. Проходили войска, суетились мещане, сносили имущество в замок. В разговорах меж собой тайком поносили порядки, Ходкевича, ругали старост за то, что слушались польских полковников и навлекли такую грозу на город.
— Этот пан Наливайко научит панство, к какому ветру спиной становиться литвину.
— Научит, но учение это и нашему брату в копеечку станет.
— Как и всякая наука.
— Известное дело: война ласки не любит. Слух такой ходит, что этот Наливай воюет против польских порядков?
— То ли против польских, то ли против панских, шляхетских. Батраков, говорят, от панов отбирает, на землю сажает, грамоты на привилегии у панов уничтожает и короне польской подчиняться не велит. Свои законы предлагает установить.
— Если бы так, господи… У нас бы тоже сбить спесь с Радзивиллов, Сапег…
— Где к чорту Радзивиллы… А Скумин, а Буйвид, да и пан каштелян виленский, старосты… на шею уже садятся и крестьянину, и мастеровому мещанину. Передают, что убегают люди к Наливаю, даже военные. Ночью две сотни вооруженных всадников перешли к Наливаю…
Только перед рассветом все стало понемногу затихать. Снег уже не таял, а хрустко скрипел, как капустный лист. Яроним Ходкевич пропустил свою сотню за ворота замка и сам выехал последним. На востоке холодно горела звезда, в двери стучалось утро, а запад все еще угрюмо хранил ночь. Но скоро и он стал сдавать. Искрились покрытые снегом пригорки. Гайдуки шагом проехали площадь, хотя кони рвались на морозе. За площадью Ходкевич пустил коня рысью, и сотня поскакала за ним, чуть ли не обгоняя своего начальника. Эта скачка походила на бесславное бегство. Ходкевич почувствовал это и хотел остановиться, но не мог, потому что общее настроение властно действовало и на него.
У ворот Ходкевич нашел только небольшую стражу. Каштеляну сообщили, что полковник Униховский двинулся с войском навстречу Наливайко до самого Клецка. Там примет бой и проучит насильников. Пан Ходкевич может догнать артиллерию, которая отправилась лишь с час тому назад.
«Какой безрассудный марш, какая губительная стратегия!.. Доведут эти советники страну до гибели…»— подумал он невольно словами Наливайко, сказанными при вчерашней утренней встрече на улице.
Ходкевич набожно перекрестил лоб и поцеловал крестоподобную рукоять своего старинного меча.
— С богом, пан сотник, за мной! — крикнул Ходкевич и свирепо пришпорил коня.
Животное взвилось на дыбы и скакнуло в сторону, словно для того, чтобы в последнюю минуту обратить взоры каштеляна на город, на оставленные варшавские ворота, на дорогу, стлавшуюся по высокому пригорку за речкой.
Совсем рассвело, — казалось, будто белизна величавого снежного ковра отразилась на бархатисто изменчивом фоне черной ночи. Острые глаза каштеляна заметили нечто такое, что заставило его еще раз повернуть своего измученного коня. От варшавских ворот, к западу от моста, простиралось по взгорью до самого черного леса широкое, ровное поле. Покрытое снегом, оно лежало как скатерть, а по нему ползли от леса тучи войск. Там, где пан Скумин намечал поставить пушки, проходили густые ряды пехоты Наливайко, а конница уже мчалась к беззащитным варшавским воротам, волной опадая со взгорья на город.
Как молния блеснуло у Ходкевича воспоминание о допросе казака под грушей, его дерзость и такое убедительное, но, выходит, лживое и героическое признание под кровавыми ударами нагаек… Припомнилась голова Скшетуского… лица обоих любимых сыновей, что остались в слуцком замке.
— Назад, сотник! За мной! Не дать казакам взять город без боя…
И понесся назад, в ворота, по улице, к площади замка. Слышал, как бешено неслись гайдуки его верной сотни, — стонала земля. Вот уже и площадь. Только повернуть направо, пролететь сотню скачков — и… крепостные ворота укроют каштеляна от Наливайко. Но с другой стороны площади уже прорывались первые конные сотки противника. Теперь только понял каштелян, отчего стонала земля, когда он несся со своей сотней: через мост у варшавских ворот мчались тучи казаков.
Непроизвольно обнажил свой длинный и тяжелый меч. Не для битвы, — Наливайко навеки заклял этот меч. И верно, разве что полыньи прорубать им. А когда-то рубал, Смоленск брал, на противников страх нагонял…
Но сотник и гайдуки, заметив воинственный жест каштеляна, обогнали его и понеслись вперед, чтоб врезаться в казачьи конные шеренги. Точно две страшные волны, брошенные друг на друга, они с воем рвались домчаться друг до друга и сшибиться.
Ходкевич опомнился. Понял, что гайдуков хватит лишь на несколько минут, в течение которых он должен повернуть коня в бегство, чтобы успеть вырваться через бобруйские ворота к своим войскам. Конь будто понял хозяина, его внезапное решение спастись. Без поводьев и шпор он рванул улицей за ворота, на дорогу, и понесся так, что стража только в спину узнавала каштеляна.
А площадь заливало кровью горячей сечи. Но скоро она прекратилась. Несколько лошадей без всадников путались в поводьях и терялись среди сотен новых и новых всадников.
Наливайко промчался к воротам замка и остановился, когда дальше ехать не позволила ему его «пушкарская совесть», как шутливо прозвали казаки это пристрелянное Наливайко расстояние. Обернувшись к джурам, приказал:.
— Немедленно две пушки, на площадь, приготовить ядра, засыпать порох… Если их живыми заперли в замке, мы
