Огненная земля - Первенцев Аркадий Алексеевич

Осмотрев перерезы, Букреев возвратился на свой командный пункт, думая застать Батракова. Но его не было.

Приближались бомбардировщики, налетавшие сегодня пятый раз. Ровный гул моторов как бы проник в самое сердце Букреева как новое тягостное предупреждение. Бомбардировщики заходили от Митридата, по другому курсу. Все ближе раздавался их тяжелый рокот. В амбразуру были видны яркие, остро отточенные иглы трасс. Пулеметы открыли огонь по самолетам с новых, береговых позиций.

Взрыв. Кубрик тряхнуло. В амбразуру как будто кто-то дунул огромным мехом. Хлопнула и зазвенела дверь. На пол слетели телефонные аппараты, коптилка.

Дежурный, бывалый мичман, отброшенный взрывом к Букрееву, ударил его всей тяжестью своего тела и, видимо, инстинктивно, чтобы за что-нибудь удержаться, схватил его руками у пояса.

Снова взрыв и вихрь. В голове Букреева шумело, и темнота наполнилась едкой гарью.

Надо было скорее зажечь огонь и рассеять этот могильный мрак. Надо проверить проводку, поднять телефонные аппараты.

— Давайте скорее, черт вас забери! — заорал Букреев, отдирая от себя руки мичмана.

Мичман пополз по полу, поднял аппарат, и в его пальцах запрыгал огонек спички.

— Кажется, пронесло, — сказал мичман. — Бетон лопнул, смотрите…

— Соединитесь с подразделением…

Квадраты их «Малой земли» были расчерчены просто чутьем, и Букреев мог почти безошибочно по звуку определять места поражений. «Юнкерсы» повесили «лампы» и сбросили с прицельной высоты бомбы на командный пункт и на поселок. В сторону расположения армейской пехоты связь оборвалась. Манжула, захваченный взрывом на НП, стоял у стенки, пошатываясь и вытирая рот ладонью.

— Ты ранен, Манжула?

— Ничего, ничего, товарищ капитан, — сказал ординарец. — Я выйду дыхну. Можно?

— Выйди, выйди…

Манжула повернулся, шагнул к двери, лязгнул засовом.

Свежий, холодный воздух ворвался в блокгауз.

И в это время Букреев увидел у дверей силуэт комиссара, автомат, приложенный к груди, и глубоко надвинутую фуражку. Он стоял, прислонившись к двери, какой-то неестественно маленький, с темными впадинами глазниц. На Букреева смотрели два внимательных, настороженных глаза. И вот не только по внешнему его виду, но и по ощущению страшной тоски, сжавшей сердце, Букреев понял все.

— В школу? Неужели в школу? — спросил он Батракова, задыхаясь.

— Да…

Букреев все понял, ничего не расспрашивал и вышел наружу.

В поселке горели дома. Растрепанные ветром клочья дыма носились, как чудовищные птицы. Ему показалось, что по земле пронеслись тени бомбардировщиков. Вся планета будто пылала и крутилась, и космические вихри разносили огонь и смерть. С ржавым стоном рвались снаряды. Ветер пронизывал. Гудело и ревело обозленное море.

И, несмотря на ветер, на брызги волн, почти достигавших вершимы, Букрееву было душно. Хотелось сбросить куртку, так рвануть пуговицы гимнастерки, чтобы сразу подставить все свое тело ветру и брызгам.

— Вас просит комиссар зайти в капэ, товарищ капитан, — настойчиво проговорил Манжула, вышедший из блокгауза. — Звонил с передовой старший лейтенант Рыбалко, товарищ капитан…

— Ты знаешь, Манжула, мне что-то плохо… Опять…

Манжула поддержал командира, и они спустились вниз.

— Рыбалко просит поддержки, его атаковали, — сказал встретивший их Батраков. — Я звонил в полк. Степанов обещал отдать обратно двадцать пять наших…

— Хорошо…

— Есть счастливая возможность вырвать у них Кондратенко. Что с тобой?

Батраков подскочил к Букрееву, и тот опустился на его руки.

— Опять оно…

Кровь как будто покидала его тело, холодели конечности, легкие хватали каждый грамм кислорода. Бессильная злоба против самого себя, против недуга подняла его, но только на одну секунду, а затем он, стиснув зубы, опустился и лег на спину. Ординарец расстегнул воротник, ослабил снаряжение, вытащил из карманов запалы гранат, письма, газету, где был описан его подвиг и где он всенародно был назван Героем.

Манжула откупорил пузырек с лекарством и приложил кружку к губам Букреева. Он ощутил эфирное масло и еще что-то знакомое, освежающее.

— Откуда это у тебя?

— Она еще тогда принесла.

— Кто она?

— Главстаршина Татьяна Иванова…

Главстаршина Иванова — и только. Сегодня при атаке фашистских пикирующих самолетов убита на крымской земле главстаршина Иванова — и только. Так были убиты капитан третьего ранга Звенягин, сержант Котляров, лейтенант Шумский и сотни других.

Нужно смотреть на все проще. Сжиматься, становиться обычным, вот таким, как Манжула. Никто не должен догадываться о твоих муках. Никто не должен знать, что тебе тоже бывает худо, и даже Степняк не должен был знать. Как горька для него была самая мысль о невозможности вывезти всех раненых!

Глава сорок третья

Светильник играл тенями на стенах, на потолке. Липкая копоть оседала на руки, цеплялась за волосы и подрагивала. Может, они в последний раз видят этот мирный огонь, не похожий на хищное пламя взрывчатки. Батраков поглаживал гильзу своими похолодевшими пальцами, ища тепла. Тяжелое топливо — соляр, — добытое в моторных отсеках погибших кораблей, чуть-чуть нагревало стакан снаряда. Пальцы не согревались, суставы ломило.

— Вместе с командирами в двадцать ноль-ноль нужно собрать и парторгов, Букреев.

— Да. Нам надо подыскать людей для заслона. Когда пойдем на прорыв, кто-то должен остаться, чтобы ввести в заблуждение противника.

— Снова жертвы!

— Что сделаешь! По-моему, надо оставить на нашем участке немного: два-три пулемета, несколько автоматчиков. До утра противник не разберется. Тем более, что он не думает ночью нас трогать… отложил до утра.

— Немного людей — тоже жаль…

Морщины обрезали с двух сторон рот Батракова и потерялись в спутанной русой бородке. Фуражка давно перестала считаться боевой приметой комиссара. Обожженная, заношенная, она сделалась такой же неразличимой, как и морская фуражка Букреева.

Смотря на Батракова, Букреев чувствовал, как глубока его привязанность к замполиту. Дружба их окрепла — строго, по-мужски, без лишних слов и объяснений.

Все проверялось делами. Ничего нельзя было утаить — ни хорошее, ни плохое, все проверено на острой грани двух крайностей — жизни и смерти. Много хороших людей погибло на их глазах, и в душе каждый из них одинаково оплакал потери. Пока смерть обходила их, хотя они и не бегали от нее.

Перед уходом хотелось сказать все то хорошее, что он думает о Батракове, сказать все, что на душе, — от первых встреч и до сегодняшнего, последнего дня.

— Николай, — сказал Букреев, — я верю, что мы останемся жить…

Батраков посмотрел на него:

— Почему ты вдруг сразу об этом?

— Прости меня, Николай, — смущенно ответил Букреев, — но показалось мне, что ты как-то нехорошо задумался… И вдруг решил тебя… успокоить.

— Я думал хорошее, — просто сказал Батраков, — ты ошибся.

— Тогда прости.

— Чего же тут прощать! — Батраков медленно, всем туловищем, повернулся к собеседнику. — Ты чувствуешь, какой сегодня чистый вечер?

— Как — чистый?

— Особенный. То всё были темные вечера. Ничего на память не приходило. Дрались, отбивали атаки, бросались носом в землю от снарядов и бомб. Ни о чем не думали постороннем. А сегодня всё по-иному. Мне кажется, будто я очищаюсь. Было с тобой когда-нибудь такое, Николай? Раньше было?

— В молодости был у меня такой же день, как сегодня, — сказал Букреев. — Когда я получил партийный билет. Я тогда был еще юношей. Ожидаю, когда секретарь дивизионного партбюро эту самую книжечку мне передаст, а у самого ясно на сердце, прозрачно, как будто только первый день живу на свете. Все, что есть у меня плохого, думал, исчезнет навсегда. Начну новую жизнь — чистую, благородную, такую, чтобы через нее, как через хорошее стекло, было все видно. Коммунист! И вот, смотрю, секретарь что-то замешкался, по списку водит, мой партбилет откладывает. Все во мне рухнуло, в глазах туман, все колышется из стороны в сторону. Но секретарь, конечно, просто так замешкался. Подает партбилет, поздравляет. Вышел я — как будто крылья выросли…