Кевларовые парни - Михайлов Александр Георгиевич

Бдительные архитекторы, надзирающие за этажностью — дабы в непосредственной близости от Кремля ничто не возвышалось над историческим памятником, — срубили проект чуть не наполовину. А потому сданное к Олимпиаде здание Управления было неудобным и куцым. Проблемы размещения всех сотрудников оно не решило, так как непосредственно рабочих кабинетов было немного, при этом часть из них смотрела окнами во внутренний двор и потому страдала от отсутствия света. Кабинеты, выходящие на Лубянку, были шумными, как была шумной эта еще недавно тихая улица, ныне рычащая сотнями автомобильных моторов.

…У лифта, как застоявшийся конь, топтался Зеленый. Руки практиканта были заняты пакетами с бутербродами, а челюсти что-то усиленно перемалывали, словно окружающие его люди так и норовили выхватить и сожрать его добычу.

— У-у-у! — промычал он Котелкину, что, естественно, должно было означать приветствие. После событий в квартире Энгельсгарда Зеленый словно оперился, превратившись из гадкого утенка если не в белого лебедя, то в подрастающего индюшонка — это точно.

С трудом проглотив сухомятку, Лева доверительно шепнул Котелкину:

— Нефедов исчез!

И тут же, осознав реальность физического превращения в евнуха — Дед не терпел коридорных трепачей, — жалобно проскулил:

— Только я вам этого не говорил!

Не дождавшись подтверждения ответа, Зеленый шмыгнул в распахнувшиеся двери.

В кабинете была тишина, будто на столе лежал покойник. Дед мрачно курил, роняя пепел мимо пепельницы. Адмирал с флегматичным видом точил обломок карандаша, доводя его до тонкости швейной иглы. Олега за столом не было.

Парни молча кивнули, предложили присесть. В этом заведении слово «садитесь» не употреблялось со времен ЧК.

Соколов влетел со скоростью трамвая на вираже.

— Быстро. — В руке его был листок. — Сиреневый бульвар, шестнадцать, корпус два, квартира семьдесят четыре. О, как ты кстати! — Увидев Котелкина, Олег всплеснул руками. — Понимаешь, вчера вечером Нефедов исчез. Ночью все кошки серые… Короче, наружка его потеряла. Всю ночь кочевряжились, и только сейчас он попал под технику… Звонил жене Кузина.

— Заметил наблюдение? — Котелкин соображал, какова его роль в ситуации.

— Да кто его знает. На «Тургеневской» сидел в вагоне, читал книгу. Радио объявляет: «Следующая станция “Колхозная”», — он книгу захлопнул и в двери. Наши не успели… Вот и думай! То ли зачитался, то ли… Что сидите?! — заорал Олег на бойцов. — Объяснять надо? Чтобы все в лучшем виде. Живого и здорового… Лично! Товарищу Котелкину! — И, снизив тон, добавил: — Петру Ивановичу!

Нефедов оказался невысоким и неказистым на первый взгляд парнем. О нем можно было сказать — худой, но это была не худоба, а та самая сухощавость, которая свидетельствует о двужильности, какой-то особой живучести и выносливости. Сначала дернулся, пытался сопротивляться, но, узнав, кто его берет, сник и добровольно протянул кисти.

В машине был спокоен. Адмиралу даже показалось, что он удовлетворен таким ходом событий. В приемной Нефедов повеселел. Убедившись, что он и вправду попал в госбезопасность, попросил закурить.

Как ни странно, но показания Нефедова поражали своей логичностью и доказательностью. Он действительно звонил жене Кузина и предлагал довести до него информацию придерживаться легенды. Свои имя и фамилию он этой женщине не назвал, потому что они ей ничего не сказали бы: ведь с Кузиным они служили хотя и вместе, но в разных батальонах, и только земляческие отношения как-то формально их объединяли…

Для Котелкина становилось ясно, что ранее существовавшая версия начинает рушиться, как карточный домик, и тем не менее что-то не давало ему покоя. Какой-то навязчивый и нудный комар зудел в ухе «не верь, не верь, не верь», отвлекая и не давая сосредоточиться на главном. Длинный допрос утомил всех. Дед откровенно зевал, отчаявшись услышать что-то новое. Котелкин подбрасывал в топку беседы сигареты и, как человек некурящий, стоически терпел и дым и смрад их переработки.

— Квилидзе Гурам, Гурам Георгиевич, — чуть слышно пробурчал себе под нос Дед и вдруг неожиданно для всех заорал прямо в лицо Нефедову: — Зачем Ваху убил, сука?!

От резкого пронзительного вскрика Котелкин подскочил, как ошпаренный. Эффект был настолько силен, что все присутствовавшие в комнате оцепенели.

Но больше всех ошалел от перемены темпа Нефедов. Его глаза стали похожи на десертные блюдца, а лицо приобрело цвет кукурузы молочно-восковой спелости.

— Колись, сука, зачем Ваху замочил! — Дед в упор смотрел на Нефедова. Овосковевший Нефедов не мог вымолвить ни слова. Фразы булькали в горле, как в трубке телефонного аппарата ВЧ, не умея оформиться во что-то членораздельное.

— Это не я… Я не виноват! — Подсознание Нефедова вошло в режим самосохранения. — Мне приказали!

— Зачем Ваху замочил? — орал Дед, все больше входя в роль. — Колись, сука!

Магнитофон мотал и мотал, как заклинание, на пленку: «Я не виноват! Меня заставили».

Почему Дед вспомнил про Ваху, он объяснить не мог. Зато четко, со свойственной физику логикой, это явление растолковал Пушкарный: Дед постоянно держал в подкорке почти неуловимую связь между убийствами Вахи, Энгельсгарда и Логинова… Связь призрачную, воспринимаемую подсознанием профессионала.

Все начало вставать на свои места. Есть киллер, взорвавший Ваху. Есть человек, пустивший пулю в коченеющее тело Логинова. В связи с тем, что все три пули были выпущены практически одновременно, сейчас трудно определить ту, что послужила причиной смерти. А потому Котелкин получил достаточно широкий люфт, использование которого давало очевидное преимущество.

Кто и зачем убил Энгельсгарда? На этот вопрос еще предстояло ответить. Связка ключей уже погромыхивала в руках следствия, но важно было выяснить, какой из них подходит к скважине разгадки.

И вот здесь возникали проблемы. Каждый документ из синей папки был уникален. Связь между ними существовала, но ее следовало отыскать в горе обманчивых схожестей, ложных аналогий и пустых ассоциаций. В основании этого Монблана и копошился за своим компьютером Хай Ди Ди.

В «Рецитале» все было по-прежнему, только пустовал стол Бориса Семеновича. Мицкевич рассказал своим замам о поездке, обсудил с ними вопросы реализации подписанного проекта.

В принципе, все были в курсе, более того, в последние дни пребывания Мицкевича в Мюнхене замы четко держали руку на пульсе и крайне недоумевали, почему шеф ни разу не позвонил, не поинтересовался ситуацией в фирме. Кто-то отнес это на счет романтического настроения, кто-то увидел в таинственном молчании некий знак…

Трагедия, которую пережили сотрудники фирмы, наложила на всех весьма мрачный отпечаток. Когда о подобных случаях узнавали из газет, это редко трогало душевные струны. Никто не пытался примерить стороннее происшествие на себя, а потому, посудачив по поводу очередного убийства банкира или коммерсанта, все расходились по своим делам. Но вот беда пришла и в этот дом. Погиб человек если не близкий, то вполне осязаемый и знакомый. Погиб трагически, при неизвестных и весьма загадочных обстоятельствах. И каждый из людей, его знавших, содрогнулся.

Особенно переживал Мицкевич. Обстоятельства, наложившиеся на трагедию, обстоятельства, более уместные в дешевом детективе, создавали какой-то психоделический эффект. Проходя по комнатам, здороваясь с коллегами, встречая их недоуменные взгляды, автоматически отвечая на вопросы, Мицкевич постоянно ловил себя на мысли, что все случившееся ему привиделось. Отодвигаясь на периферию сознания, недавние события обретали нереальные, расплывчатые очертания.

Однако осунувшееся лицо Екатерины, ее отрешенность, какая-то внутренняя сосредоточенность напрочь отметали все иллюзии.

В течение недели Мицкевич решил все формальности: у него хватило авторитета и авторитарности, чтобы выполнить поставленные в Мюнхене условия.