След человеческий (сборник) - Виктор Полторацкий

Приехали в Сочи, сняли в частном домишке комнатку на три недели, ходим на пляж, загораем, купаемся.

Чудесно это: море. Глядишь на него и досыта не наглядишься. Оно как будто все такое же и не такое — каждый миг открывается в нем что-то новое. Вот лежит чистое, как стекло, но стоит появиться в небе какому-то даже самому малому облачку, и уже смотришь, по чистой голубизне вдруг побежала полоска. Пробежала и снова растаяла, будто ее и не было вовсе… Закроешь глаза, море — тут. Слышно, как дышит. Ночью в полнолунье придешь на берег, и опять — до чего же красиво: на море серебряная дорожка лежит.

И вот еще что: глядя на море, почему-то неохота говорить, а охота помолчать и подумать. Даже не знаю, о чем. Мысли как-то сами собой, словно тихие волны, одна за другой, набегают. Между прочим, я замечал, что такое же чувство испытываешь, когда глядишь на звездное небо или на огонь, если у костра посидеть доведется.

Лето в том году выдалось очень погожее, так что отдыхалось нам хорошо. Тогда же возле Сочи, в санатории железнодорожников, отдыхали начальник Златоустовского отделения нашей дороги Карасев и один из его заместителей, инженер Полулех. В аккурат накануне Дня железнодорожника мы встретились с ними и решили вместе отметить наш праздник в ресторане «Горный воздух». Выпили, конечно, винца, шашлычком закусили. Разговариваем о всяких наших железнодорожных делах, и вдруг Карасев говорит:

— А знаешь, Максим Игнатьевич, скоро будет тебе одно неожиданное известие. Придется перед нами ответ держать.

— Что такое?

— Узнаешь.

— Нет, в самом деле?

А тут и Полулех говорит:

— Прежде времени не будем тебя расстраивать.

И замяли этот разговор. Как ни пытался я у них выведать, ничего из этого не получилось. Посидели еще немножко и разошлись.

Вернулись мы с Тоней к себе на квартиру, а у меня из головы этот разговор никак не выходит. Я по характеру очень мнительный. Соображаю, прикидываю, что бы такое могло случиться, но ответа не нахожу.

Тоня заметила, что я вроде расстроился, и говорит:

— Сходил бы ты в гастроном, надо купить колбаски, сырку, парочку булочек — завтра пораньше на пляж отправимся и завтрак с собой захватим, а мне сейчас постирушечкой надо заняться.

— Ладно, — говорю, — схожу.

Взял авоську, отправился. А рядом с гастрономом пивной ларек. Дай выпью кружечку, может, хоть думаться перестанет. Выпил. Потом зашел в гастроном, взял, что надо, а на обратном пути подошел к газетному киоску, чтобы купить свежий «Гудок».

Смотрю, на первой странице — Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Социалистического Труда работникам железнодорожного транспорта. На букву «К» читаю: «Куприянову Александру Михайловичу, составителю поездов станции Горький-Сортировочный Горьковской ж. д.».

Вот, думаю, мой однофамилец отхватил золотую звездочку.

Дальше гляжу и глазам не верю: «Куприянову Максиму Игнатьевичу, машинисту локомотивного депо Златоуст Южно-Уральской ж. д.».

Меня даже в пот ударило, и дыхание сперло.

Вот, понимаете, как бывает: про другого подумалось — «звездочку отхватил», а когда самого коснулось, так даже сердце готово выпрыгнуть из груди.

Бегу домой, в одной руке авоська, другой газету к груди прижимаю. У самой калитки остановился: дай еще раз погляжу, не ошибся ли?

Нет, не ошибся: «…Максиму Игнатьевичу».

Вошел в комнату. Жена над тазом склонилась, стирает что-то. Я ей говорю: «Тоня!» Она взглянула на меня и с тревогой спрашивает:

— Что случилось? На тебе лица нет.

— Вот, — говорю, — читай. — И подаю ей газету.

Она говорит:

— У меня руки мокрые.

— Ничего, ты вот здесь одну только строчку прочти.

Прочла, бросилась мне на шею и как заплачет!

Она плачет, и у меня, понимаете ли, слезы текут. Тут Люся прибежала с веранды:

— Мамочка, папочка, что случилось?

Тоня показывает ей газету. Дочка прочла, закричала и целовать меня бросилась. На крик хозяйка зашла, узнала, в чем дело, и тоже:

— Ах, ах, поздравляю вас!

Потом она мужа своего позвала, а тот говорит:

— Это дело сухим невозможно оставить. Я сейчас сбегаю.

Побежал, приносит пол-литра столичной. Выпили мы по рюмочке. Вдруг появляется Карасев с Полулехом. Они тоже газету мне принесли, но увидели, что у нас происходит, и говорят:

— Все ясно. Ты уже и без нас получил неожиданное известие.

— Значит, давеча вы мне об этом хотели сказать?

— Об этом. Нам было известно, что тебя представили к награждению, но результатов еще не знали. А теперь прими наше сердечное поздравление.

Хозяин квартиры говорит:

— Придется еще раз сбегать.

Но Карасев с Полулехом остановили его, а мне сказали:

— Сегодня не будем, а уж завтра поедем на гору Ахун — транспорт наш, а угощение твое.

Ушли они. Хозяева тоже. Я у жены спрашиваю:

— Тоня, а деньги-то у нас есть?

Она говорит:

— Есть. А если бы и не было, то ради такого случая у хозяев можно занять, а потом дадим телеграмму домой, и Галя нам вышлет.

На следующий день в ресторане на горе Ахун отметили мы это событие. А еще через несколько дней собрались домой, в Златоуст.

В депо товарищи горячо поздравили меня. Много сердечных слов было сказано. Слушая их, я всю свою жизнь как бы заново передумал. Крутыми перевалами вставала она передо мной. Порою казалось, что и не одолеть крутизны, но судьба одарила меня счастьем стремления вперед. Не знаю, как понятнее объяснить, а душой чувствую: жизнь человеческая должна быть непрерывным движением к новому.

…Так говорил, думал и жил Максим Игнатьевич Куприянов.

Глава седьмая

Я познакомился с ним, когда ему уже перевалило за пятьдесят.

Быстролетно время человеческой жизни. Ни на каком электровозе не угнаться за ним. В двадцать пять лет об этом еще не думаешь. В ту пору у человека все впереди и надежд пока еще больше, чем свершений. А вот когда перевалит за пятьдесят, тут уж и самому хочется оглянуться на то, как прожил ты эти годы, что успел сделать, и люди начинают строже судить о том, каков ты есть.

В молодости, загоревшись мечтой стать паровозным машинистом, Максим Куприянов на всю жизнь запомнил своих первых наставников — земляка дядю Федю и Степана Ивановича Булавку, с которым он впервые поехал помощником. Теперь двадцать пять прежних помощников самого Максима Игнатьевича стали машинистами. Да еще какими! Двое уже с дипломами инженера. Он неустанно советовал им:

— Учитесь, ребята, у вас все возможности к этому есть. Самому мне смолоду не пришлось поучиться, да и большинство моих ровесников выбивались в машинисты путем многолетнего опыта, а теперь, поглядите, только у нас в Златоусте машинистами пять инженеров и двадцать шесть техников работают. Образование — великое дело. Учитесь, ребята.

И эти ребята, по его совету ставшие техниками и инженерами, относятся к Максиму Игнатьевичу с уважением, как к первому учителю. Он же в тайне души своей завидует этому новому поколению машинистов. Но завидовать-то завидует, однако и гордится тем, что не только в техникумах и институтах, а ведь и у него обучались они. Ведь это он передал им свою постоянную, почти восторженную любовь к профессии машиниста.

Впрочем, круг друзей и добрых знакомых Максима Игнатьевича не ограничивается деповскими товарищами. В Златоусте многие знают его не только потому, что Куприянов Герой Социалистического Труда, а и потому, что это человек доброго и чуткого сердца.

Однажды шли мы с ним по улице, и вдруг окликает его совершенно незнакомая женщина лет сорока и говорит:

— Простите, Максим Игнатьевич, что я вас так вот остановила. Помощи вашей прошу: сын у меня от рук отбивается, подскажите, что делать?

Торопясь и волнуясь, женщина рассказала, что сыну ее уже семнадцатый год, учится он в ремесленном, но ведет себя плохо, матери грубит, от дома совсем отбился…

— Да ведь это, понимаете ли, ваше семейное дело, — сказал Куприянов.

— Я понимаю, конечно, семейное. Но все-таки, что бы вы посоветовали? Может, он перед вами посовестится, Максим Игнатьевич?

Куприянов спросил фамилию женщины, кто она, в каком именно ремесленном учится ее неслух, и пообещал поговорить с ним.

— А что сделаешь, вот так и приходится вникать в чужие заботы, — сказал он мне, когда обнадеженная женщина отошла.

В депо мне уже рассказывали об этой черте характера Максима Игнатьевича, о его отзывчивости к чужим заботам и нуждам.

Одно время ему пришлось водить пассажирские поезда местного сообщения, курсирующие на участках Златоуст — Челябинск и Миасс — Кропачево. Состоят эти поезда обычно из десяти — двенадцати жестких вагончиков, и ездит в них преимущественно рабочий народ.