Двенадцатая дочь - Арсений Миронов

— Во, ладный топорик. Держи, паря. Твое дерево — четвертое слева, у самой воды, — негромко сказал Белун, протягивая светлую рукоять лесорубного инструмента. — Приступай помаленьку.

— А че я-то? — обиженно изумился я. — Мне одному скучно вкалывать! Ты бы это… помог мне, дядечка?!

— У меня — свое дерьмо имеется, — грустно улыбнулся Белун, махнув рукавом в сторону тоненького, невысокого деревца — голая, полупрозрачная двухметровая палка с гроздьями редких загнутых игл наверху (в лунном свете иголки язвительно поблескивали металлической голубизной).

— Хе, хе, — ядовито усмехнулся я. — Я вижу, ты не глупый мужик. А не боишься пупок надорвать? Так не честно! Почему мне достался толстенький баобаб, а тебе — тощенький бамбук? А давай ты тоже выберешь бревнышко покрупнее?

— Куда мне крупнее… с этим бы сладить! — вздохнул Белун, сокрушенно тряхнув кудрявой гривой.

А че с ним ладить? Я бодро приблизился, на ходу занося топор для страшного удара: щас мы этот дистрофичный саженец мигом перефигачим пополам!

— Погоди-погоди, паря! Не надо! — борода перехватил топорище цепкими смуглыми пальцами. — Бесполезно. Это особая разновидность падубы. Противоударная.

— Дерево-мутант?

— Вроде того. Встречается крайне редко. По-научному обзывается эдак: тщеславка необыкновенная. Такую вот растению — ни топором рубить, ни пилкой пилить нельзя. От каждого удара она, гадина, только крепчает.

— Ты гонишь, дядя, — опешил я. — Как же ее гасить тогда?

— В землю надо загонять, — подмигнул Белун с улыбкой. — Она раньше высокая была, сорок саженей. А теперь вот усохла почти. Осталось совсем немного потрудиться, и будет победа. Долго я ее мучил, почти три года…

— Ой глядите! — Я вытаращил глаза. — Она дергается! Растет! Натурально растет, дядечка!

Металлическая пика с иголками на макушке прямо на глазах вытянулась сантиметров на сорок в высоту. Белун схватился за кудрявую голову:

— Ой, мамки-няньки! И верно ведь полезла! На десять вершков, не меньше…

— Это почему, дяденька?

— А потому, паря, что я тут… расхвастался мальца. Дескать, своими стараниями почти уморил ее, гниду ядовитую. Забыл, что она от похвальбы, как от солнечного света, оживает!

— М-да… — молвил я в легком раздумье. — Я, пожалуй, не буду вам мешать.

— Ступай-ступай, паря. Твоя судьба — четвертая слева, у воды. Руби быстрей, пока желуди не созрели…

Волоча секирку тяжким топорищем по траве, я прибрел к назначенному дереву. Гм. Узнаю подлую пальму. Вот — шрамы от моих вчерашних упражнений… Надо же, как быстро заросли! С прошлого раза ветвистая гадость увеличилась почти втрое. Диаметр ствола — не меньше метра! Я поморщился, припоминая хитрую технологию рубки падубовой древесины. Кажется, с каждым ударом нужно вспоминать имя того человека, которого ты огорчил или обманул. Белун клянется, что на этих-то обидах падуба и разрастается… Что ж, нет ничего проще! В списках обиженных на первейшем почетном месте стояла, разумеется, милочка Метаночка. Все-таки грязно я с ней поступил…

Поплевав в кулаки, ухватил конец деревянной рукояти, размахнулся красиво, как ядреный метатель спортивных ядер, и…

Хрясь! Уйя-а-а-а… Ух, ух, ух, как больно!

Лезвие топора вошло в древесную кору, как в железобетон: проникло на три миллиметра, выгнулось и отскочило. Рукоять подло ударила в ладони, вывернулась… Конечности мои сладко онемели, электрическая боль плеснула по костям в плечи, а сам я от неожиданности упал — бух! Едва не вточился личиком в липкие ядовитые корни, местами вылезавшие из травы.

Нет, так не честно. Я же сильный! Она должна была рухнуть!

Перепуганный бригадир Белун подскочил:

— Ты чего повалился, паря? Жив?!

— Отчасти, — философски хмыкнул я из травы. Покряхтывая, привстал, потирая отбитые ладони. И поинтересовался жалобно:

— Дядечка, а почему она не рубится? Я ведь все правильно сделал. Сначала имя назвал, потом рубанул…

— А покаяться не забыл?

— Это в каком смысле? — насторожился я. Что еще за новости! Про покаяние слышу впервые…

— Видишь ли, паря… — Белун задумчиво запустил пальцы в бороду. — Твоя падуба слишком вымахала, заматерела уже. Теперь недостаточно просто называть имя обиженного человечка. Нужно приложить больше усилий…

— Это что же… фамилию называть надо? — тупо моргая, я почесал затылок. Вы не помните, какая у Метанки фамилия?

— Дело в другом. — Белун качнул гривой. — Просто осознать грех — уже недостаточно. Важно покаяться и исправить грех.

— Ну, давай я покаю, — кивнул я. — Это как делается?

— Не покаю, а покаюсь! — строго поправил бородатый бригадир. — Добрые дела нужны. Ступай к тому, кого обидел. Проси прощения. Исправь злоумысел.

— Кхех. — Я снова почесал репу. — Теперь уж поздно исправлять, дядя. Я ведь это… туда-сюда… Метанку заколдовал. Волшебным волоском нахимичил ее. Превратил в смоляную куколку для поимки Куруяда…

— Метанку? — удивился Белун. — Ту самую Метанку? Лихорадочную девку, что ли?

— В натуре, блин. Ее.

Белун нахмурился. Прошелся взад-вперед, пожевал бороду.

— Гм, — наконец молвил он. — Тяжелый случай. Еще прошелся, пожевал, похмурился. Изрек:

— Присядем.

Мы присели под гадским деревом в мокрую траву. Покумекав минуты три, Белун предложил следующую свежую идею:

— Надо ее… расколдовать.

— Угу, — хмыкнул я. — Заметано. А как?

— Вырвать из плена Кибалы. Спасти от лихомании.

— А как? — снова какнул я. — Как вырвать?

— Короче, слушай, паря. Есть старый дедовский способ. Но опасный.

— Давай, дядечка. Не томи душу.

— Обернешь ее любым пояском в три оборота. Три раза поцелуешь с любовью. Три раза назовешь любое женское имя. Понял?

— И че? — не понял я.

— И выручишь девку из полуденичества. Вернешь ее в человечество. Теперь понял?

Я надолго задумался. Вдруг — бац! Что-то противное, жесткое несильно, но мерзко ударило в плечо, отскочило в траву… Желудь! Железный черный желудь с желтыми крапинками ржавчины. Ух какой забавный… Похож на толстенький потемневший боевой патрон.

— Ну вот, дожили! — грустно сказал Белун. — Злыдни посыпались…

Ух ты! Я даже вздрогнул, когда желудь, полежав несколько секунд, внезапно задергался… Заелозил с противным хрустом, как личинка! И — хоп! — зарылся в землю, уже не видать его!

— Скоро прорастать будут, скоро… — вздохнул Белун.

Я ничего не ответил, но тоже вздохнул. Я думал. Злобные живые желуди сыпались с тихим шорохом, как сухой дождь. Один за другим, потрескивая, зарывались в траву, в землю. Особенно густо они валились с соседней падубы — светло-серой, заросшей рыжим колючим мохом: трава под этим деревом уже вся усеяна, будто гнилыми грушами, крупными личинками размером с электролампочку.

— Это знаешь чья падуба? — вдруг спросил Белун. — Друга твоего. Даньки Каширина.

— Ага, — кивнул я в легком замешательстве. — А… откуда ты знаешь?

— Чего ж тут не знать? — удивился Белун. Вы когда появились у нас… ну… в смысле… когда оттудова прилетели… я вас сразу заметил. Гляжу — что за невидаль у меня на делянке прорастает?! Обычно падубы в один ствол растут, а тут — раздвоенные какие-то, расстроенные, ветки во все стороны, и листья диковинные, пестроцветные… Ну, думаю, не иначе иноземцы к нам пожаловали. Со своими-то с грехами заморскими, забугорскими.

— Какие мы иноземцы! — вздохнул я. — Мы русские.

— Ну, не знаю. — Белун развел руками. — Русские-нерусские, а пять небывалых древес я насчитал. Твоя — рыхлая, приземистая, древесина вязкая, но вонючая. У Даньки — наоборот, будто замерзшие волокна под корой. А у Старцева…

— Погоди, дядя. Почему пять? — вдруг доехала до меня поразительная непонятка. — Нас же… четверо! Я, Данька, Лисей и Стенька!

— А почему ты знаешь? — хитро сощурился Белун. — Небось ты думаешь, в целом мире никто больше про Серебряный Колокол не слыхал, кроме вас? А вдруг еще кто-нибудь успел…

— Что? Что успел?!

— Успел прочитать про колокол и поверить в него?! А, какова мысля?! Прочитал и поверил, бедолажка, а тут вы как раз в колокол и вдарили! Вот она и перелетела сюда, а вы и чухом не чуете!

— ОНА?!! КТО ОНА?!!

— А зачем тебе знать? Может быть, это вообще незнакомая человечка?

— Ты, дядя, не ешь мне последние мозги! — вежливо попросил я. — Кто такая?! Девка?! Пятая по счету?! Из Москвы?!

БАЦ! Опять больно! Гадский злыдень ударил мне прямо в темя! Железный, гад, — и тяжелый!

— А ты как думал? — грустно заметил Белун. — Родные злыдни-то, собственные. С твоей падубы падают. В мозгах до сих пор звенит… О чем я говорил?

— Слышь, дядечка… — поморщился я, припоминая. — Значит, ты говоришь, надо Метанку из полуденичества выручать?