Россия в неволе - Юрий Екишев

Пусть в зародыше, но это тоже мистическая тяга к свободе, тоже чреватая кабалой и рабством при противоестественном потреблении. Тяга к свободе – первое, что утрачивает человек, вписывая своё тело в те рамки, которые ему диктует Пидерсия и её субкультура. И большинство уже не любит, а занимается любовью, глядя в зеркала и стараясь повторить и превзойти движения, предписанные в глянце; и большинство уже умерло при жизни, утонув в отсутствии тяги к свободе – и едят, и пьют то, что по многим признакам вписывается в его класс и чуть-чуть, на пол-Фёдора, повыше, ездит и упаковывается" а-ля Меньшиков с часиками", а если может "а-ля Пирс Броснан" и так далее до края паутины Пидерсии, которая раскинута почти везде.

Поскольку ситуация почти чеховская: средств нету, идеи наследуем!.. – то ограничусь некими воспоминаниями и рекомендациями. Безусловно, основное – в мотивации. Даже "ешьте и пейте во славу Божию", апостол Павел. "Купленное на торжище употребляй без разсуждения" – он же. О том, чтоб не быть идолопоклонником и гедонистом, по-русски –  наслажденцем (номер главы, название послания – не помню, не считаю нужным это "от того-то пятоя-десятое…"). Собственно сам хочу проверить – а что моя норма? У каждого норма разная… (И по этому поводу тоже просится по ассоциации: "Господь есть чувство меры", из Исаака Сирина. И дальнейшие ассоциации: простая пища – маслины, лепёшки, запеченная на пост рыба, хлеб…Трапеза братская, "добро и красно еже бытии братии вкупе…"). Что бы я предложил братишкам?

Невозможно быть полностью автономным, почти автономным (скит – предел, бытие на границе досягаемости – их ставили так, чтобы они были и уединённы, и доступны). Даже если пойдешь на рыбалку – ты будешь пользоваться крючками, сделанными где-нибудь на японском заводе Kamatsu, или заточенных с помощью кислоты в более скромном Кольчугине, или в кооперативе "Сокол"; и вденешь ноги с фланелевыми портянками (Иваново) в резиновые сапоги (изделие размера 42-43, городишко Тутаев) – невозможно быть голым и с острогой. Главное – скромно, просто, со вкусом, только необходимое. В меру. Без зеркал. Без фотографий. Без отпущенной обратно рыбы. Только за насущным и в пределах разумного.

Мелькает уже описанный светлой памяти Виктором Петровичем Астафьевым идеал – грустный, щемящий и прекрасный – "Уха на Боганиде", которая, хочется ведь этого, чтоб длилась как можно дольше, почти вечно. Но об ухе позже.

Речь о том, что абсурдная самоцель Пидерсии приводит к реальному растворению в ничто. Чтобы не быть причастным к ничему, надо, может, хотя бы изредко вспоминать вкус того, что не подверглось мутационным обработкам, что не выращено на ГМ-плантациях, искусственно, как корм для свиней.

Извините за такое предисловие к меню, можно было растянуть еще дольше, на несколько листов и глав, не все же расписывать особенности национальной русской отсидки (чесать языком о машинах, женщинах, деньгах, преимуществах одних зон перед другими, амнистиях, чудесных случаях оправдательных приговоров, проигрышах в карты, беззакониях и несоответствиях действий администраций разным кодексам – УК, УПК, УИК, поступкам жестких людей в жестких ситуациях…) – надо же и отдохнуть!...

Начнем неправильно. Со сладкого. Я бы предпочел морошку. Собранную чуть недозрелой, чтоб легко было с ней обращаться – доставить домой не в мятом виде, не в состоянии кашицы. Несколько дней – и можно отделять чашелистики (чай из них тоже зимой порой бывает неплох, в совокупности, конечно, с другими травами). Слегка покропить сахаром, когда уже она на блюдце – и через несколько часов, когда из сахара образуется нормальный лёд, и пойдет сок – можно есть.

На память сразу приходит Пушкин, попросивший у Жуковского морошки перед смертью – довольно странная на первый взгляд, даже несколько самоубийственная, просьба для раненного в низ живота (наука о Пушкине другого не установила). Косточки у морошки – крупные, граненые, царапающие своими коготками, как сухая гречка. Экзистенциальное желание доцарапать до конца, тяга к смерти, или к последнему прижизненному вкусу, самому неповторимому? Желание доказать себе, что ты еще жив, даже умирая? Что ты – способен чувствовать вкус жизни, даже не чуя ног? Неповторимый вкус исчезающего бытия, вкус на грани временного, вечного, и до-вечного, райского, до падения человека, до вкушения и яблока и смерти…

И еще миг – бабушка (одна в одиноком деревенском доме, на пенсии – 14 руб./мес.) в плисовом черном с отливом вечном шушуне (именно так я его себе представлял из есенинского "письма матери") – ходит по окрестным лесам. И приносит ягоды.

А одутловатый мальчик, еще не вошедший в подростковую пору быстрого роста – это я – лежит в кресле, утепленном полосатыми половичками – и уминает эту морошку с неуспевающим схватиться в тонкий наст сахаром – и жадно следит по черно-белому телевизору за перипетиями Олимпиады-76. Сигнал очень слабый, с шипением, с полосами. За окном – моросит теплая июльская испарина, с крыши – капает вода, конденсируя этот полу-туман, полу-испарину.

Возможно, это влага тоже влияет на силу телевизионного сигнала. Внук (я, двенадцатилетний негодяй) раздраженно ворчит, что от высокой деревенской уличной антенны, сооруженной кое-как отцом в короткий отпуск из сосновой слеги и концентрических неровных алюминиевых проводов, расположенных паутиной – мало толку.

Этот самовлюбленный толстыш, внук-толстун, предательски в уме вычисляющий окончание одного репортажа на одном канале, начало футбольного четвертьфинала на другом, сколько дней осталось до того, как привезут сюда нянчить младших двоюродных сестер с их раздражающими розовыми пухлыми ручками, хватающими бессмысленно все – крючки, лески, покрывало с самураем, убивающим тигра, старые журналы. Этот внук-толстун, плотный сгусток папо-маминой любви – среди этих параллельных юлий- цезаревых вычислений – даже не задумывается о сложности бытия, о бабушкиных одиноких подвигах на влажном пустом болотце, на её заветном месте – он просто запускает руку, сложив лодочкой, в трехлитровую банку – и шмякает на блюдце очередную порцию солнечно-сияющих ягод. Течет сок. Морошка, не вся дозревшая, кое-где кислит, так и не встретившись с сахаром, и по-кукурузному пружинит на зубах. Экран рябит, по диагонали бегут белые полосы, шурша как косая метель – наши пловцы, от которых еще мало кто чего ожидал, вдруг что-то изображают, по-моему, впервые Владимир Сальников тогда удивляет всех… Бразильцы с французами – тот, за кого тогда болел, уже не помнишь кто – забивает важный, невероятно красивый гол! – экран сильно снежит, но это уже не важно – ты вскакиваешь, возбужденно орешь – скрипит дверь, входит промокшая бабушка, которая не поймет твоего эгоистического безалаберного счастья, как возможно и ты не поймешь её радости, что тебе хорошо…

Больше ничего не помню, что касается именно этого сочетания, дождя, влаги, снежного шипения, ощущения домашнего уюта и абсолютной защищенности – от кого? От чего? От каких страхов и нудных забот? Нужно, чтоб был 1976 год, чтоб тебе было 12 лет, чтоб мир был огромен, свеж, спокоен, защищен чьим-то отеческим крылом, чтоб впереди была огромная половина лета до школы, которую можно по каждой секунде потратить разумно – на рыбалку, чтоб тебя любили, ждали с любым уловом дома, чтоб радовались пойманной тобою рыбе, каждому хвостику, чтоб тебя, первого из десятков родных и двоюродных внуков – баловали и жалели.

Уже потом, я сам собирал ту же морошку вёдрами. Ходил на болото с отцом, открывшим это место. Надо было брести по лесной заброшенной дороге и тропами километров пятнадцать, осознавая, что обратно – с ягодами, если они уродились, или почти пустыми, уставшими – по оводам и комарам – столько же, те же пятнадцать километров. Там, на безмолвных россыпях ягод по осушённым болотам, вкус прямо с куста, особенно зрелых, налившихся на корню гигантов переростков, уже с отцветшими листьями – тоже не плох. – это её натуральный, настоящий вкус, вечный.

Однажды, правда, я там чуть не умер, на этих болотах, почти что баскервильских, прозванных по названию ближайшей деревни – Собиновскими. После цепи предательств: жена, друг (самый близкий на то время), даже собственный организм (врачи сухо объявили – жить 3 месяца максимум, биопсия плохая, сделать ничего нельзя – можно идти домой, умирать). С таким вот "букетом желтых роз" я пошел туда, на болото, с отцом – непонятно за чем. И там бы и умер, в основном от того, что нападало изнутри похлеще баскервильской болотной твари – пекло внутренности (не полипы и злокачественные клетки 3, 4 степени, судя по биопсии), до ран в груди, до болезненных ударов каких-то ворочающихся в тесноте грудной клетки булыжников, до застывшей черной огненной дыры в сердце, в которую проваливалась вся любовь, вся тоска по исчезающей жизни, все, что могло совершиться по-другому, по-счастливому, и не совершилось, окончилось – смертью.