"Дни моей жизни" и другие воспоминания - Татьяна Щепкина-Куперник

Самыми веселыми часами мелиховского дня были трапезы, за которыми А.П. бывал всегда необычайно приветлив, весел и радушен — почти так же, как Евгения Яковлевна, до того любившая всех кормить, что она даже на ночь ставила к моей кровати то кусок курника, то еще что-нибудь: «А вдруг детка ночью проголодается?» (с милым придыханием на «г»). Ант. П. угощал и приглашал всех «к мутному источнику». Это выражение имеет свою историю.

Пав. Егор, любил ездить в церковь и иногда брал меня с собою. Как-то раз в воскресенье были мы с ним у обедни, и деревенский батюшка говорил крестьянам проповедь, которая очень понравилась старику. Вернувшись из церкви, он сказал:

— Вот, Антон, ты никогда в церковь не ходишь, а какую батюшка хорошую проповедь сказал — приятно было слушать.

А.П. серьезно, но со смеющимися глазами, попросил меня рассказать ему содержание проповеди: «Что в ней так понравилось папаше?»

Проповедь гласила приблизительно следующее: «Что бы вы сказали, — обращался батюшка к прихожанам, — если бы вы увидали путника, томимого жаждой, и рядом с ним два источника: один прозрачно чистый, другой же — мутный и загрязненный? И вдруг путник для утоления жажды пренебрегает чистым источником и утоляет свою жажду в мутном? Вы бы назвали его неразумным! Но не то же ли самое делаете и вы, когда в праздничный отдых свой, вместо того чтобы идти к чистому источнику церковной службы, душеспасительного чтения и пр., отправляетесь в кабак и там пьете зелие и напиваетесь…» и т. д. (Это было еще до введения монополии, и такие проповеди поощрялись, тогда как впоследствии они были воспрещены.)

А.П. выслушал проповедь, почтительно похвалил ее и сказал:

— Ну, а теперь пойдемте к мутному источнику, ибо по берегам его растут великолепные соленые грузди!

С тех пор выражение это и получило право гражданства.

После обеда обыкновенно начиналась игра с собаками. В доме жили две таксы, любимицы А.П.: коричневая Хина Марковна, которую он звал страдалицей и все уговаривал «лечь в больницу» («Вам-ба там-ба полегчало-ба!»), и Бром Исаич, черный с подпалинами, о котором А.П. уверял, что у него глаза Левитана. И действительно, у него были скорбные, темные-темные глаза, как у Левитана.

Любимая игра была — дразнить собак моим собольком, которого я носила на шее. Собаки сходили с ума и лаяли, прыгая кругом него. Мне надоел шум, да я и боялась за судьбу моего соболька, и я его спрятала. После этого меня стало удивлять, что собаки с такой же яростью лаяли, как только А.П. укажет им на сигарную коробку, стоявшую у него на камине. Так и заливаются, так и рвутся к коробке! Наконец я поняла, в чем дело. А.П. потихоньку стащил моего соболька из комода, показал им и при них спрятал в сигарную коробку.

Я упомянула о Левитане и не могу не вспомнить одного эпизода с ним. Левитан был большим другом Чеховых, и в молодые годы Чехова играл большую роль в его жизни. И вдруг между ними произошла ссора, настоящая, серьезная… Вспыхнула она из-за злополучной Софьи Петровны. Дело было так: А.П. написал рассказ «Попрыгунья», на который его, несомненно, натолкнуло что-то из жизни С.П., — только писатель может понять, как преломляются и комбинируются впечатления от виденной и слышанной жизни в жизнь.

С наивностью художника, берущего краски, какие ему нужно и где только можно, А.П. взял много черточек из внешней обстановки С.П. — ее «русскую» столовую, ее молчаливого мужа, ее дружбу с художниками и пр. и пр. Он сделал свою героиню очаровательной 20-летней блондинкой, а мужа ее — молодым, талантливым ученым. Ему казалось, что этого довольно, чтобы понять, что сходство только во внешней плоскости. Однако С.П. себя узнала и обиделась. А.П. писал по этому поводу одной из своих корреспонденток:

«Можете себе представить, одна знакомая моя, 42-летняя дама, узнала себя в 20-летней героине моей «Попрыгуньи», и меня вся Москва обвиняет в пасквиле. Главная улика — внешнее сходство: дама пишет красками, муж у нее доктор — и живет она с художником».

Левитан, «узнавший» себя тоже в художнике Рябовском, также обиделся. Хотя, в сущности, обидного для него ничего не было, и за одну несравненную талантливость рассказа надо было простить автору все «прегрешения». Но вступились друзья-приятели, пошли возмущения, негодования, разрасталась тяжелая история, и друзья больше года не виделись и не разговаривали, что обоим было очень неприятно.

Как-то зимой, отправляясь в Мелихово, я по дороге на вокзал заехала к Левитану, обещавшему мне показать этюды, написанные в Островно. У него была красивая, в коричневых тонах, мастерская, отделанная для него Морозовым, в своем особняке на одном из бульваров. Я была нагружена всякими покупками, радостно оживлена, как всегда, когда ехала к Чеховым. Когда Левитан узнал, куда я еду, он стал по своей привычке длительно вздыхать и говорить мне, как ему тяжел этот глупый разрыв и как бы ему хотелось туда поехать.

— За чем же дело стало? — говорю с энергией и стремительностью молодости. — Раз хочется — так и надо ехать. Поедемте со мной сейчас!

— Как? Сейчас? Так вот и ехать?

— Так вот и ехать, только руки вымыть! (Он весь был в красках.)

— А вдруг это будет некстати? А вдруг он не поймет?

— Беру на себя, что будет кстати! — безапелляционно решила я.

Левитан заволновался, зажегся… и вдруг решился. Бросил кисти, вымыл руки — и через несколько часов мы подъезжали по зимней дороге к низенькому мелиховскому дому. Всю дорогу Левитан волновался, протяжно вздыхал и с волнением спрашивал:

— Таничка, а вдруг (он очень приятно грассировал) мы глупость делаем?

Я его успокаивала, но его волнение невольно заражало и меня, и у меня стало сердце екать: а вдруг я его подведу под неприятную минуту? Хотя, с другой стороны, зная А.П., я уверена была, что этого не будет.

И вот мы подъехали к дому…

Залаяли собаки на колокольчик… Выбежала на крыльцо Маша… Вышел закутанный по глаза А.П., в сумерках вгляделся, кто со мной, — маленькая пауза, и вдруг оба кинулись друг к другу, крепко-крепко схватили друг друга за руки — и… заговорили о самых обыкновенных вещах: о дороге, о погоде, о Москве, как будто ничего и не случилось. За ужином, когда я видела, как влажным блеском подергивались прекрасные глаза Левитана и как весело сияли обычно такие задумчивые глаза Чехова, я была «ужасно довольна сама собой».

Историю с С.П. Чехов очень не любил. Между прочим, он написал мне по поводу моего рассказа «Одиночество»:

«А все-таки вы не удержались — и на строке 180 описали Софью Петровну!»

Но он напрасно поддразнил меня этим: я ее не описывала в этом рассказе. А много лет спустя, когда ни ее, ни Левитана уже не было в живых, я действительно описала их историю в рассказе «Старшие», напечатанном в «Вестнике Европы»: теперь можно в этом сознаться!