"Дни моей жизни" и другие воспоминания - Татьяна Щепкина-Куперник

Он много занимался, затворившись у себя в кабинете, работал, но когда отдыхал, то отдыхал от души и бывал тепло радушен и оживлен. Его хорошее отношение ко мне выражалось главным образом тем, что он неимоверно меня дразнил. Кажется, никто никогда меня так не дразнил. А больше, чем меня, дразнил он разве Лику. Даже когда он хвалил меня, то и это делал под соусом шутки: то уверял, что какие-то мои стихи так хороши, что я, конечно, списала их в старом журнале; то писал, например: «Сегодня в 9 часов утра, сидя в холодной классной комнате на Басманной, я прочел ваше «Одиночество» и простил вам все ваши прегрешения… Рассказ положительно хорош. И, нет сомнения, вы умны и бесконечно хитры. Меня больше всего тронула художественность рассказа. Впрочем, вы ничего не понимаете!»

Правда, бывало, что он и серьезно писал мне, например: «Говорят, что ваша повесть будет напечатана в «Неделе» (речь идет о повести «Счастье»). Радуюсь за вас и от души поздравляю: «Неделя» — солидный и симпатичный журнал. До свидания, милый дружок».

Я очень всегда радовалась его добрым отзывам. Между прочим, я должна сказать, что редко мне приходилось видеть писателя, который бы так тепло и с такой добротой относился к «начинающим», молодым своим собратьям, как Чехов. Он постоянно за кого-то хлопотал по редакциям, чьи-то вещи устраивал и искренно радовался, когда находил что-нибудь, казавшееся ему талантливым. Довольно привести его отношение, например, к Горькому и Бунину, чтобы показать, как чуждо было Чехову какое-либо чувство профессиональной зависти. Это очень редкое качество, и оно выделяло его из многих литераторов.

Поддразнивание его было так добродушно, что я первая над ним хохотала.

У себя, например, на камине он поставил мой портрет в бальном платье и с веером и написал на нем по-французски: «Lisez Stchepkina Coupernic!» (Читайте Щепкину-Куперник!) В подражание Урусову, который так обожал Флобера, что, когда у него попросили для какого-то благотворительного сборника портрет с автографом, он, к великому негодованию патриотов, написал по-французски: «Читайте Флобера». Это и дало повод к шутке А.П.

Еще, например, прозвал он меня «Татьяна *-ва», по имени одного из своих знакомых журналистов, нелюбимого им и к тому же, говорят, человека очень невзрачного на вид (я его так никогда в жизни и не видала), и грозил выдать за него замуж.

Один из любимых рассказов был такой: как он, А.П., будет директором императорских театров и будет сидеть в кресле, развалясь, «не хуже вашего превосходительства». И вот курьер доложит ему: «Ваше пр-во, там бабы с пьесами пришли!» («Вот как у нас бабы с грибами ходят!»)

— Ну, пусти!

И вдруг входите вы, кума! И прямо мне в пояс!

— Кто такая?

— Татьяна *-ва-с!

— А! Татьяна *-ва! Старая знакомая! Ну так уж и быть: по старому знакомству приму вашу пьесу!

Как я уже говорила, кумой он меня звал после того, как мы с ним крестили дочку Шаховского; но при этом он уверял, что нарочно со мной крестил, а то бы я непременно заставила его жениться на себе (в то время браки между кумовьями были запрещены).

Как-то А.П. затеял писать со мной одноактную пьесу и написал мне для нее длинный первый монолог. Пьеса должна была называться «День писательницы». Монолог тоже заключал множество шуток в мой огород и начинался так: «Я — писательница. Вы не верите? Посмотрите на эти руки: это руки честной труженицы — вот даже чернильное пятно» (у меня всегда бывало чернильное пятно на среднем пальце).

Почему-то я запомнила это начало, запомнила еще, как писательница мечтает уехать в деревню: «Чтоб был снег… тишина… вдали собаки лают и кто-то на гармошке играет — а-ля какой-нибудь Чехов»… Я не успела дописать свою часть, как эта тетрадка у меня куда-то пропала, а с ней и писанный чеховской рукой монолог. Тогда я даже не пожалела об этом. Странно, но совсем не думалось, что ведь он писатель, которого уже знает и любит вся Россия, что придет время, когда каждую его строчку будут собирать и прятать бережно, а был он просто милый Антон Павл., шутивший со мной так просто. Жаль мне, что я тогда не записывала каждой фразы А.П., каждого его доброго слова, а было их так много, так умел он к чужому, самому скромному, творчеству подходить с интересом и глубокой внутренней деликатностью. Так бы надо было это все сохранить. Но когда человек с нами, жив, здоров, — нам в юные годы кажется, что это вечно будет так, призрак потери еще не смущает нас, и мы, не считая, расточаем все то богатство, о котором после будем жалеть…

Помню, раз как-то шли мы в усадьбу после дождя, который мы долго пережидали в какой-то пустой риге, и Чехов, держа мокрый зонтик, сказал:

— Вот бы надо написать такой водевиль: пережидают двое дождь в пустой риге, шутят, смеются, сушат зонты, в любви объясняются: потом дождь проходит, солнце… И вдруг — он умирает от разрыва сердца!

— Бог с вами! — изумилась я. — Какой же это будет водевиль?

— А зато жизненно. Разве так не бывает? Вот шутим, смеемся — и вдруг — хлоп, конец!

Конечно, водевиля этого он не написал.

Как-то вытащил он свою записную книжку, из которой любил нам иногда прочитывать поразившие его фразы, названия станций, имена (вроде «Розалия Аромат») и сказал:

— Вот, кума, когда выйдете замуж, непременно так с мужем разговаривайте. Это я слышал когда из Ялты на пароходе ехал. Дама говорила мужу: «Жан! Твою птичку укачало!»

Надо было слышать капризно-детский тон, которым он передразнил эту даму! Я после нашла эту фразу в его рассказе «Ариадна». Вообще много каких-то черточек, разбросанных и подмеченных им тогда, встречались мне потом как старые знакомые. Например: у Вари Эберле, девушки 22 лет (к которой А.П. очень хорошо относился), была забавная в такой молодой и красивой девушке привычка: она нюхала табак, как женщина XVIII века. И Чехов свою 22-летнюю Машу в «Чайке» заставляет нюхать табак.

Иногда, впрочем, А.П. не только шутил, но делал мне кое-какие указания. Особенно он советовал отделываться от «готовых» слов и шаблонных фраз вроде «причудливые очертания гор», «ночь тихо спустилась на землю» и т. п. — и не выносил, когда в стихах попадались «птички», «звездочки», «цветочки» и т. п. уменьшительные.

Одно время он очень увлекался психиатрией (как раз он писал для «Артиста» рассказ «Черный монах») и серьезно говорил мне:

— Если хотите сделаться настоящим писателем, кума, изучайте психиатрию, это необходимо.

Серьезные разговоры скоро опять сменялись поддразниванием, но и тогда он говорил так серьезно, что я часто попадалась на удочку. Например, в Мелихове бродили по «наивному» двору (так его называл Чехов) голуби — кофейного цвета с белым, так называемые египетские, и совершенно такой же расцветки кошка, и А.П. уверил меня, что эти голуби произошли от скрещения этой кошки с обыкновенным голубем. Лучше всего было то, что я не решалась не верить такому авторитету, как А.П., и кому-то в Москве рассказала о замечательных чеховских голубях. Только когда меня подняли на смех, я устыдилась своего биологического невежества.