Евпраксия - Павел Загребельный

От него начинались пожары усобиц, ожесточенных стычек, долгих войн между сторонниками одной и той же веры.

Были рядом и во время затяжных утомительных поздравлений императрице, и на богослужениях торжественных в епископской церкви, и на бесконечных пиршествах, которые, нужно сказать, отличались утонченностью и вкусом, – совсем не то, что грубые попойки и обжорства у Генриха. Но ни на миг не исчезало некое расстояние между молодой императрицей и пожилой графиней, некая отчужденность, а праздник встречи двух женских душ как будто умышленно задерживался. Казалось, конца не будет все новым и новым выдумкам Матильды, казалось, все в этом дивном замке со рвением взялись угождать только императрице, но чем дольше это длилось, тем больше убеждалась Евпраксия в нарочитости и неискренности обращенных к ней высоких слов, молитв, поклонов, рыцарских летучих турниров в ее честь, предупредительности Матильды, льстивости синьоров и синьор, рабского уничижения слуг, к которым присоединилась и ее Вильтруд, что сразу же прониклась духом Каноссы, им же было – неискреннее пресмыкательство.

Евпраксии словно хотели сказать: этого угожденья тебе так много потому только, что не может оно длиться долго, тем более – вечно; неминуемо после праздников должны наступить будни, ибо даже и высочайшие лица на сей земле призваны не для отправления торжеств, но для исполнения долга. За все нужно платить. В Каноссе тоже. Различия – лишь в характере и размере платы. Видно, и то, и другое уже определено, и Матильда ждет удобного случая сказать об этом императрице, поэтому Евпраксия не стала откладывать дело до такого случая и первой напросилась на беседу с графиней.

– Я прошу вас в библиотеку, ваше величество, – сказала Матильда.

Достойно быть отмеченным, что Каносса являлась не просто неприступным замком-крепостью, расположенным на большой высокой горе и окруженным тройными непробиваемыми стенами, Каносса представляла собою вообще некий отдельный, самодовлеющий мир, замкнутость которого отличалась красотой, изысканностью, целесообразностью во всем. Евпраксии нечему было уподобить это почти совершенное произведение человеческого умения. Даже Красный двор Всеволода в Киеве, что в отличие от хмурых германских замков возникал в ее памяти воплощением пышности, богатства, радующей таинственности, теперь вспоминался свидетельством безвкусия, пустого чванства и полной неприспособленности к тому, чтоб удобно жилось людям в обыденном бытии, да и к княжеским высоким торжествам тоже.

Тут же все было просторно, приветливо, утонченно и неповторимо: разноцветные мраморы стен, арок, портиков и колонн, мозаики зеркально блестящих полов и плафонов, резной камень, вызывающий впечатление легкости и тонкости, прохлада и уют, а мебель массивная, из темного дерева и дерева посветлей, в резных цветах, травах, зверях, знаках небесного свода, в крестах и символах; ковры, позолоченная кожа, слоновая кость, редкостная посуда, серебро и золото.

Каносса поражала множеством помещений. Иногда – самого странного назначения. Например, помещение для приемки новых книг. Огромный зал с высокими окнами, драгоценные мозаики на полах, на стенах – цветные изображения фигур четырех евангелистов, на потолке – движение небесных сфер, с творцом-вседержителем посредине. В зале – ничего, лишь одна подставка для книг, сделанная из потемнелого дерева, такая старая, что, быть может, ею пользовался еще Вергилий или сам Аристотель. И вот новая книга кладется на подставку, и графиня Матильда приглашает в зал всех гостей, бывших к тому времени в Каноссе; она входит, приближается к книге, перелистывает пергаментные листы, зачитывает гостям отрывок, взволнованная, шумно дыша, произносит:

– Мы с аббатом (или там с кем-то другим) давно намеревались получить эту книгу…

В Каноссе господствовало точное распределение мест пребывания людей в зависимости от их положения. Замок был воплощением государства или всего тогдашнего мира; черный люд вовсе не допускался за третьи стены, разве лишь для оказания необходимых услуг или, может, для наказания – в таинственные подземелья, каменные мешки, бездонные колодцы, жуткие тюрьмы, места пыток, издевательств, тайных казней; простым рыцарям отводилось место между стенами, тут они должны были нести стражу; более влиятельных пускали дальше, хотя опять же так, чтоб не смели переступать порог дворца самой графини, личной резиденции святейшего папы, дворца для самых высоких гостей. И церкви делились на те, что для высших, и те, что для низших, была обычная, была епископская, были дворцовые, как будто и сама вера по сути своей была неодинаковой. Да и не так ли оно и было заведено на самом деле? И если неодинаковость эта не бросалась в глаза на просторах безбрежного мира, то в замке, который горделиво заявлял о своем праве воплощать весь существующий порядок и лад, такое не могло (да и не хотело) скрываться.

Даже герцог Вельф должен был подчиниться духу Каноссы. Жадного краснолицего баварца держали в почтительном отдалении от графини Матильды, всячески давая понять, что их брачный союз держится не обыкновенной и, стало быть, низменной близостью человеческой, а лишь возвышенной ненавистью к общему врагу – к императору. Матильда хотела получить от Вельфа военную силу, герцог намеревался урвать у графини хоть малость от ее богатств, не заботясь более ни о чем ином. Правда, при всей условности их брачного союза Матильда зорко следила за нравственностью мужа, из-за чего не допускала его, скажем, к Евпраксии без свидетелей, когда же он попытался было заглянуть в библиотеку, где для беседы сошлись графиня с императрицей, то его с позором изгнали оттуда, как мужлана, который не имеет и не может иметь ничего общего с мудростью, библиотека же, хорошо известно, есть пристанище мудрости. Ну, что ж с того, что на потолке библиотеки крупными буквами были начертаны слова апостола: "Наша мудрость – токмо безумие пред лицем бога всевышнего"? Евпраксия, указав на эту надпись Матильде, заметила, что она не совсем отвечает духу помещения, где, судя по всему, собраны бесценные сокровища человеческой мудрости, с чем графиня согласилась, но чем ни в малой мере не обескуражилась.

– Мы выбрали эти слова со святейшим папой Григорием, – вместо объяснения сказала она; самим папой, дескать, освящены и богатые книжные собрания, и ее преданность богу, стоящему над мудростью и над всем сущим.

Евпраксия быстро подметила, что Матильда почти никогда не прибегает, так сказать, к единоличному высказыванию: для большей значимости своих слов она непременно находит себе опору. И тогда слышится: "Мы со святейшим папой…", "Мы с герцогом…", "Мы с епископом". Как жаль, что не было у нее возможности сказать: "Мы с императором…", но вот теперь Матильда получила в свое распоряжение императрицу. Так вот и будет каждый раз повторять: "Мы с императрицей…" Ах, если бы этим ограничилась плата за освобождение! – думала Евпраксия. Но удовлетворится ли графиня такой малостью? Вскоре после начала разговора в уютном помещении огромной библиотеки, среди тишины, настоянной на запахе старой кожи, Евпраксия поняла, что Матильда употребляет свое любимое выражение вовсе не с тем, чтоб придать себе незначительность, а, напротив, это в ней говорит жестокая собственница. "Мы с (кем-нибудь)…" означает, что она повелевает на этом свете всеми: папой, епископами, королями, герцогами, графами. Об этой собственности своей говорила почтительно, ласково и непременно присовокупляя: "Их святейшество, их святейшество", "Ваше величество, ваше величество…", "ваша светлость", – забивала словами, ошеломляла неистовым словесным натиском, и Евпраксия испугалась этой женщины.

– Мы со святейшим папой сочувствуем вам, ваше величество… На вашу долю выпало так много тяжелого в жизни. У вас не было советчика. Аббат Бодо? Он не советчик – лишь исповедник. Его место в парлаториуме.

Кстати, в Каноссе прекрасные парлаториумы. Лучшие, чем где бы то ни было.

В свое время мы со святейшим папой Григорием позаботились об этом… У вас, ваше величество, будет собственный парлаториум, это прекрасно, не так ли, ваше величество? Каждому нужно помогать переносить бремя собственной жизни. Беседа с богом – что может быть лучше?

Евпраксия попыталась повести речь о том, что все ее имущество осталось у императора, хотя он не имеет на него никакого права. В Каноссу она прибыла без всего, а как будет дальше?

– О, я знаю, ваше величество, что вы были самой богатой женщиной в Европе. Даже богаче меня – пусть вас это утешит.

– Думаете, такое богатство может меня утешить?

– Все же лучше быть богатым, чем бедным, – графиня сделала вид, что не поняла ее, – богатство дает больше возможностей творить добро.

– В башне я перечитывала старые манускрипты. Среди них был один трактат, написанный человеком, который сидел в заточении и ждал смерти. Он назвал свой трактат "Об утешении философией".