Морской почерк - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На прощанье мне предлагают пройти в соседнюю комнату, где разместилась картотека – любимица и гордость её хозяина и составителя, стоившая ему многих лет кропотливых поисков и бессонных ночей. Открываю наугад один из ящичков, перебираю картонные прямоугольнички, на каждом – краткие биографические сведения о давно умершем человеке, оставившем след в истории, тут же – его рисованный портрет, иногда фотография.
– Вот она, моя умница-помощница! Больше десяти тысяч карточек в полном алфавитном порядке, от Аарона до Ястржинского. Вот перед Вами, прошу любить и жаловать, – красавица Окини-сан. На этом снимке – последние представители царской фамилии: Георгий, брат Николая Второго, вот Владимир Александрович и Константин Константинович, а это – Марья Павловна, знаменитая шлюха. Можете в своём журнале упомянуть, что видели над моим рабочим столом портрет Паулюса. Такое у меня правило: над чьим образом работаю – обязательно вешаю его изображение. Так было с Потемкиным и Екатериной в период “Фаворита”. Буду писать про Гитлера – повешу портрет Гитлера, Сталина – Сталина. Кстати, вот перед вами – Гришка Распутин. Такое вот собрание. Не ради коллекции – работы ради. Хотя мне, признаюсь, больше по душе портреты представителей мелкого провинциального дворянства, писанные доморощенными художниками. Ну, да Бог с ними со всеми…
…То была моя первая, но не единственная встреча с Валентином Пикулем. Результатом каждой из них становились публикации его новых исторических миниатюр, благодаря которым популярность “Литературного Киргизстана” вышла далеко за пределы Киргизии, а также интервью, в которых звучал голос писателя, привыкшего говорить без прикрас и оглядок на авторитеты.
Один из последующих моих приездов в Ригу совпал с присуждением Валентину Пикулю Государственной премии РСФСР (напомню тем, кто, возможно, забыл: была такая премия и была такая республика!) за роман “Крейсера”. Произнеся в адрес лауреата необходимые слова поздравления и заметив, что наконец-то его вклад в литературу отмечен достойно, я спросил, рискуя напороться на резкую отповедь:
– Вас неоднократно представляли к премии – то к всероссийской, то даже к союзной – и всякий раз она доставалась кому-то другому. Вам не обидно?
Ответ оказался таким, на который был способен только Пикуль:
– А известно ли Вам, что Екатерина Великая всем своим фаворитам при жизни поставила памятники, и только Потёмкина этой милостью обошла? Так вот, когда приятели его спрашивали – дескать, что ж это, Григорий Алексаныч, не пожелала Вас царица-матушка увековечить, – он отвечал: “Уж лучше пусть люди удивляются, отчего же нет памятника Потёмнику, чем станут говорить: а на кой чёрт ему поставили памятник!” Сколько было у нас лауреатов Сталинской премии – что от них осталось в литературе? А ничего!.. Вот разве что Виктор Некрасов с его романом “В окопах Сталинграда” и, как это ни дико будет кое для кого звучать, Всеволод Кочетов, написавший роман “Журбины”. Вы знаете, когда умер Виссарион Саянов, вся писательская общественность Ленинграда всколыхнулась: сталинский лауреат! Мемориальную доску на доме, в котором он жил, – повесить! Школе его имя – присвоить! Сборник воспоминаний о нём – выпустить! А когда заговорили о том, чтобы издать полное собрание его сочинений, – издавать оказалось нечего. И я думал тогда, потрясённый: “А как же дворяне-писатели, тот же Дюма, Боборыкин и иже с ними – смогли так много написать? Катались по всему свету, стрелялись на дуэли из-за женщин, по ресторанам на рысаках раскатывали – а сколько после них осталось!..” И вот, совместив смерть Саянова с тем, что печатать после его кончины оказалось нечего, да на фоне того факта, что писатели прошлого работали, как каторжные, – я понял, что же определяет лицо литератора. Жюль Ренар однажды назвал талант “вопросом количества”. Он считал, что талант “не в том, чтобы написать страницу, а в том, чтобы написать их триста”. Я с ним полностью согласен.
Мне возражать было не с руки, хотя пример с тремя сотнями страниц невольно вызвал у меня усмешку, которую я умело скрыл от собеседника: мол, а как же быть с краткостью – “сестрой таланта"? Мне хватило ума не высказывать этой мысли вслух, я продолжал слушать Пикуля, отмечая про себя, как горячо, задорно звучат его речи. Было ясно: этот человек ни под кого подлаживаться не намерен, ибо всей каторжной жизнью своей завоевал право высказывать вслух то, что думает.
– Нет такого романа, который не мог бы родиться в самом заурядном воображении, – продолжал Пикуль, и я чуть было не возразил: он-то здесь при чём, к нему это не относится, уж его-то воображение заурядным никак не назовешь. А он, словно угадав моё намерение, пояснил:
– Сильные не колеблются, они садятся к столу, они корпят. Они испишут всю бумагу, изведут все чернила и доведут дело до конца – вот в чём отличие людей талантливых от малодушных, которые никогда ничего не начнут, потому им и заканчивать нечего. Литературу могут делать только волы. Признаюсь вам, да вот и жена рядом – не даст соврать: я по натуре лентяй, мне иногда страшно не хочется работать, я силком, за волосы тащу себя к столу. Врачи говорят, что у меня было два инфаркта. В один я верю, во второй – нет. А что со мной было – я Вам расскажу. Чем длинней бывали паузы в работе, тем дурней становилось мое самочувствие. День не писал, другой, третий – начал злиться на самого себя. И где-то на пятый день, когда накал злости достиг предела, я упал в прихожей. Это все – от укоров совести. А был ли инфаркт – не знаю, не уверен. Хотя врачи утверждают: был.
– Думаете, они Вам врут? Просто предупреждают, хотят, чтобы вы сохранились подольше, ведь годы ваши уже не те, когда можно было вкалывать ночи напролёт.
– Да не желаю я быть стариком! Я и от пенсии
