Белый Паяц - Виктория Угрюмова

Чутье подсказывало Де Ламертону, что у врага припасен какой-то козырь. Есть нечто такое, что заменит ему осадные башни и окованные бронзой тяжелые тараны во время ночного сражения. И он даже догадывался, что это может быть.

Еще около полудня его внимание привлекли странные существа, похожие на огромных горбатых псов с человеческими конечностями, бродившие на привязи вокруг высокого и толстого столба, вкопанного в землю возле шатра, в котором разместились не то жрецы, не то шаманы, сопровождавшие повсюду главного военачальника. Во всяком случае, правитель пребывал в твердой уверенности, что стройный, плечистый, очень высокий молодой человек в доспехах редкой красоты, перед коим склонялись все воины, и есть их предводитель. Он выделялся на фоне этого разношерстного бесчисленного воинства, как пышная роза – среди множества невзрачных полевых цветов. Он был особенным. И он все время находился на некоем удалении от своих воинственных подданных, как по другую сторону оконного стекла.

Так художник, пишущий фреску, постоянно отходит от стены на несколько шагов, чтобы полностью охватить взглядом свое произведение.

Юбер Де Ламертон не побоялся бы этой орды, явись она сюда с любым другим вождем. Он нисколько не сомневался бы в победе защитников Мараньи и уж точно – в их способности выдержать осаду на срок, достаточный для того, чтобы посланный им тамуади достиг Оганна-Ванка и оттуда прибыли когорта Созидателей, наемники Гадрумета и стремительные колесницы Ки Ларго. А уж они бы в два счета справились с этим сбродом, разбили бы его наголову и загнали обратно, за Тель-Мальтолу, навсегда установив власть Могадораэт Альгаррода над далекой и неведомой Айн-Джалутой.

Но лихой наездник на огромном жеребце цвета красной меди, почти багровом в последних лучах заходящего солнца, вызывал у него чувство первозданного страха, какой вызывают у обычного человека всесильные исчадия тьмы. Само его присутствие сковывало мысли и движения правителя, наполняло окружающее пространство почти физически ощутимой угрозой и мешало дышать и думать.

Он, прекрасный, как молодой языческий бог, был волей и разумом этой несметной орды, ее главным оружием и неодолимой силой. Они стояли за ним, как защитники Мараньи – за двойным рядом крепостных стен, и преимущество было отнюдь не на стороне охридских воинов.

И – самое, может быть, страшное – нападающие знали, в чем заключается их великое могущество, и именно поэтому не нуждались в воинственных кличах, демонстрации своего превосходства, вызовах на поединок, оглушительном реве боевых рогов и прочих, обычных на войне вещах, коими обе противоборствующие стороны подбадривают себя и настраивают на необходимый лад.

Как бы громко ни кричал умирающий, как бы грозно ни рычал хищник, как бы ни грохотало сражение – сама смерть приходит в полной тишине.

Юбер Де Ламертон был воспитан в строгой котарбинской вере, но сейчас молитвы не шли ему на ум, а вспомнился внезапно древний языческий миф о Несущем смерть, разрушителе миров, которого гессерские шаманы называли Ардамалехом.

Эдесса Атри пребывала в дурном расположении духа. Вчерашний праздник, по ее мнению, не удался, голова раскалывалась не то от выпитого накануне вина, не то от злости. Постель казалась чересчур жаркой, ночь – слишком душной, а слуги – неповоротливее, чем обычно. Отходя ко сну, она накричала на служанку, расчесывавшую ей волосы, а та с перепугу уколола ее шпилькой. День закончился так же бездарно, как и начался.

Она заснула и проснулась раздраженной.

Давеча хатанский посол невежливо оставил ее ради танца с княгиней Беоль Де Тейрон как раз на середине беседы, в которой она объясняла ему суть древних хатанских таинств жрецов Асхаб ал Кахада. Ей показалось, что и во время самого разговора он слушал ее без должного внимания и почтения. Но это еще полбеды – зиккенгенская принцесса всегда была невысокого мнения о духовности этого прожженного хитреца.

Потом сие венценосное ничтожество, именующее себя королем Могадором, предпочло ее общество обществу своих лизоблюдов, и они весь вечер говорили о чем-то за отдельным столом, который окружили головорезы Монтекассино и этот страшный человек – Керберон, как вторая тень сопровождающий повсюду великого логофета Охриды. Керберона она на дух не выносила: принцессу пугали его зеленые немигающие глаза василиска и непроницаемое лицо, но на все ее увещевания отослать телохранителя куда-нибудь в провинцию падре Берголомо так ничего и не предпринял. А монарх не прислушался к ее дельным советам по управлению страной в грядущем году, хотя она составила удивительно точное предсказание, которое поколебало уверенность не одного звездочета.

Дюк Субейран и тот носился чем-то озабоченный, отвечал невпопад, говорил глупости, а на предложение сосредоточиться, погрузиться в себя и трижды три раза прочесть гимн змееногому Данакилю – проверенный способ отрезвления, очищения разума и обострения умственных способностей – ответил идиотским смешком, который она скорее ожидала бы услышать от своих непутевых сыновей.

Они трое – позорище великой фамилии и пятно на славном гербе благородных предков – тоже добавили головной боли страдающей матери!

Хильдебранд всю ночь увивался за толстой и глупой дочерью барона Сенна Эмбайна, на круглом веснушчатом лице которой не мелькнуло даже тени высокой духовности – а именно это качество, помимо безупречной родословной, крепкого здоровья, доброго нрава и богатого приданого, Эдесса Атри полагала самым важным в будущей невестке. Впрочем, пока что она была против женитьбы любого из сыновей.

Куда им жениться, если Гидеон, несмотря на то, что она строго надзирала за ним весь вечер и неоднократно просила присутствующих не приглашать его выпить с ними, ибо сие не пристало уважающему себя дворянину, употребил такое количество горячительных напитков, что ее бросило в краску от негодования. А на вполне естественное замечание, сделанное ему с надлежащей строгостью (кто же, кроме матери, скажет правду родному дитяти?), отозвался грубой бранью.

Кавендер вообще куда-то сбежал, и она не смогла его найти, хотя страстно желала познакомить с ним альбонийского вельможу, комта Амиральда. Он был несметно богат, и зиккенгенская принцесса отчего-то решила, что комт должен пожертвовать изрядную сумму на изучение массилийских манускриптов Второй эпохи. Он встретил ее предложение без особого энтузиазма и все время косился по сторонам, как загнанный зверь, чем вызвал неудовольствие знатной собеседницы. И Эдесса подумала, что Кавендер мог бы поставить на место нахального альбонийца – ему это проще простого, он ведь то и дело дерется на поединках без всяких причин…