Горькая линия - Иван Петрович Шухов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот в один из таких бойких ярмарочных дней, когда яркое солнышко по-весеннему припекало и ходуном ходила битком набитая площадь, гудевшая, как дремучий лес в непогоду, от людских речей, от азартных окриков барышников и яростных воплей балаганных зазывал,— около старенькой, разукрашенной стеклярусом и цветными гирляндами карусели толпились девки и бабы, топтались от нечего делать хватившие первача старики.
Повизгивала медными голосами ливенка и глухо вторил ей старенький бубен в руках хромого солдата с переселенческих хуторов. В это время и приволок к карусели вахмистр Дробышев какого-то неказистого мужичонку в лаптях, испуганно озиравшегося и без умолку бормотавшего:
— Смилуйтесь, ваше степенство. Богом клянусь, не виноват я. Ни сном, ни духом…
— Давай, давай. Не разговаривай. Разберемся,— рычал вахмистр.
И толпа базарных зевак, окружив мужика и вахмистра, тревожно загудела:
— Што тако, восподин вахмистр?!
— Не иначе опять чалдон с поличным попался?
— Видать, так.
Выпустив наконец из своих рук мужика, вахмистр расправил плечи, приосанился, одернул без нужды портупею и сказал:
— Воровинные вожжи спер у меня, подлец. И как ловко! Залюбопытствовался я на цыганскую лошадь, а вожжи, что купил у курганского торгаша, вгорячах бросил на воз и не успел оглянуться — пусто. Гляжу — мужичок в толпу. Я за ним. Стой, варнак! Ну, а он, вижу, таковский. Успел, чалдон, кому-то вожжи мои сбыть. Видали, кака чиста работа выходит, братцы? На ходу подметки рвут!
— Што вы, бог с вами, ваше степенство. Ни при чем я тут. Богом клянусь, ни при чем…— бормотал мужик, продолжая испуганно озираться.
— Сразу видно сокола по полету — врет!— крикнул школьный попечитель Корней Ватутин.
— Ясное дело — буровит.
— Он. Больше некому.
— К атаману его!
— Распустили мы их, воспода старики, вот они нас и куют теперь за нашу же благодетель…
— Мало им, желторотым, что на чужой земле поселились, чужи калачи жрут, так и мошенством ишо на нашей Линии занимаются!— кричали станичники, гневно размахивая кулаками.
Неизвестно, чем бы кончилось для мужика все это, не отвлеки внимание станичников в этот момент завязавшаяся поодаль драка. Мимо толпы, окружившей мужика с вахмистром, вихрем пролетела пара цыганских полукровок, запряженных в легкую щегольскую пролетку.
В пролетке стоял цыган в малиновой шелковой рубахе, с расстегнутым воротом и, дико погикивая на лошадей, орал:
— Соколики, грабят!
А за цыганом гнались два верховых бородатых казака. В руках одного из них мелькал обнаженный клинок, в руках другого — новый сковородник, подвернувшийся ему, видимо, под руку на базаре.
Казаки, гнавшиеся за цыганом, кричали:
— Не давай ему ходу, воспода станишники!
— Ату его! Конокрада!
И казаки ринулись в погоню за цыганом. Но не таков был тертый ярмарочный пройдоха-цыган и не такие были кони у него, чтобы даться в руки станичникам! Покружив на своих залетных соколиках по станичным улицам, вырвался цыган за крепость — поминай как звали. А обескураженные станичники воротились в станицу еще более взвинченные и злые.
Кто-то крикнул:
— Айдате, братцы, в станишно правление. Там, говорят, воров отрубных поймали.
И казаки бросились к станичному правлению, около которого шумела уже большая толпа станичников, перекочевавших сюда с базара следом за мужиком, заподозренным в краже новых вожжей у вахмистра.
Допрос мужику чинил здесь теперь уже поселковый атаман Самсон Беркутов, грозный на вид, сумрачный человек с огромными, воинственно закрученными кверху усами. Вплотную придвинувшись к мужику, жалко вобравшему в плечи голову с нечесаными, стриженными в кружок волосами, поселковый атаман спросил:
— Откуда?
— Отрубной новосел. С хутора Заметного,— пробормотал мужик.
— Вид на жительство есть?
— Как же, как же, ваше степенство. Все налицо. Только опять же при себе не имею.
— Ага. Дома забыл?
— Так точно, запамятовал…
— Допустим, што так… А што на ярманке делал?
— Горшок для бабы присматривал. Мы — новоселы. Хозяйственностью обзаводимся. Куды без горшка-то…
— Не верь ему, восподин атаман,— протестующе крикнул вахмистр Дробышев.— Не горшок, а вожжи мои
присматривал. Я его ишо с утра заприметил. Вижу, воровские повадки. Ну, думаю, за этим поглядывай в оба!
— Што там говорить — вид налицо. Он, варнак, спер вожжи — и в шинок!— крикнул попечитель Корней Вашутин.
— Фактура — он! Больше некому…— подтвердил Буря.
— Вот чем они, желторотые, платят казачеству за нашу-то добродетель. Мы для них всей душой — и землю, и волю им дали, а они распоясались!— звонким бабьим голосом завопил Афоня Крутиков.
— Што там с ним говорить. Направить его, воспода станишники, к мировому,— предложил Корней Ватутин.
Но ермаковцы, окружившие мужика, наперебой заорали:
— А мы и без мировых обойдемся.
— У нас ить в станицах свои законы…
— Фактура, свои. Неписаные!
— Снять с него, варнака, штаны, рубаху — петушком, да на все четыре в таком виде отправить. Вот и квиты.
— Правильно, сват. Провести его по улицам с заслонкой — вот тебе и весь наш суд.
— Сразу отобьет охоту шнырять по станишным ярманкам.
— Навек-повеки чалдонье запомнит, как обворовывать наше казачество, воспода станишники!
— К оглобле вора!
— Обхомутать его — да по улицам!
— Бычье ботало на шею ему — вот будет машкарад, воспода старики!
— Не машкарад — масленка!— истошно орали старики.
Между тем с ярмарочной площади на станичную продолжал валом валить народ. Резвее птах слетались сюда со всех концов станицы разодетые в кашемир, жадные до потех бабенки. Пулей мчались ребятишки. Ковыляли, запинаясь, древние старики.
— Чалдона сейчас казнить будут!
— Ври больше.
— Вот те Христос, бабы. Вожжи у вахмистра украл. По улицам с музыкой поведут. Будет потехи!
Тут появилась на площади пожарная бочка, запряженная дряхлой клячей, едва державшейся на ногах. На бочке верхом сидел станичный дурачок Проша Берников и изо всей силы колотил пестиком по заслонке. Школьный попечитель Корней Ватутин, скрутив мужику за спину руки, подволок его к оглобле водовозного одра. Двое из расторопных ермаковцев
